На путях смерти - [56]

Спешила. Стены подчас касалась простертой рукой. Повторился крик там, наверху. Сердце колотилось. Бежала. Чуть забелелось во тьме. Руки в мягкое уперлись.

- Ой, что это вы, барышня...

- Кто? Что?

- А то, что не толкайтесь, потому я беременна.

И руки расставив от стены к стене лестницы, во тьме пошла Паша наверх впереди Зои.

Дверь в мастерскую незаперта была. Вошли. Оглянулся Виктор, увидал, закричал:

- Зачем? Кто звал?

- Нам послышалось, Виктор Макарыч...

- Прочь!.. Зоя, стой. Ты останься. А ты иди.

И от воскового Антона отошел, и закрыл дверь, оставив Пашу там, во тьме. Неверными шагами дошел до дивана.

- Виктор, что с тобой?

И руку на плечо его положила.

- Что? Ничего. Рисую вот.

- Виктор, ты кричал...

- Разве? Ну, может быть. Тихо здесь, вот мы и разговариваем. С ним.

И усмехнувшись, указал на воскового.

- Ты устал. Милый, ты совсем...

- Да, я устал. Совсем.

- Отдохнуть тебе... Скажи, милый, что тебе надо, чтоб покой твой к тебе вернулся?

- Покой? Кто это говорит? Эй! Кто здесь? Нет. Одна Зоя. Антон и Зоя.

Уловила нотку шутки. Обрадовалась.

- Да, Виктор. Это я говорю. Я. Раньше не то говорила. Помню. Но вижу, боюсь...

- Я сам боюсь, что с ума схожу. Вот вижу Зою, а слышу сестру ее Юлию. Антоша! Как думаешь? Наваждение?

Говорил быстро, весело. Рад был, что живой голос здесь, в тюрьме его красных и белых часов, из вечности сюда прилетавших.

- Ну, не буду больше. Не буду, милый мой, великий мой. Идем к картине. И рассказывай.

- Нечего рассказывать. Плохо.

- Ты всегда: плохо. Идем.

- Не всегда. А сейчас то плохо, что всегда плохо. Рано холст замазал. Вот и придется перемазывать и тут, и там вон. А перемазывать всегда плохо. И не для сегодняшней картины только, а и для завтрашних. Часто ведь как? Сегодня не выходит что-то, - ничего, утро вечера мудренее. А нужно, чтоб в искусстве верность стального клинка. Когда на рапирах бьешься, не станешь верный удар на после откладывать. А знаешь, раньше я мог... Кажется, мог...

Перед большим, почти квадратным холстом стояли.

- Да, ошибками мы учимся. А отчаиваться не нужно. Что-то в этом роде мой старик таезгто говорил. Выпьем, Антоша, за искусство и за стариков... Нет, нет! Женщин к нашему тосту просим не присоединяться. Стариков они любить не хотят, а искусства любить не могут, ибо в искусстве они...

И протяжно свистнул.

- Так-то, Юлия Львовна... Ах, Зоя, Зоя, простите... Не Юлия, а Зоя с нами, Антошик. Пей, брат.

А Зоя, перед холстом стоя, говорила уж тихим голосом, раздумчивым. И брови были сдвинуты.

- Да... Женщины... Я знаю, мы слабы. Нет, не слабы, мы сильнее вас, мы сильны, как... ну да! как настоящая жизнь. А искусство... Женщина враг искусства. Из ревности враг и не только из ревности. Ведь жизнь тоже враг искусства. Настоящая, простая, хоть и устроенная жизнь. Но жизнь притворяется и терпит. Ну, и женщина притворяется и терпит. Не произведения искусства терпит, а само творчество, процесс, то именно, что для богов жертвы требуются.

- Антоша! Я говорил тебе, что Зоя умница. Ну что, теперь ты на меня не сердишься за Дорочку? Впрочем... Пьем и слушаем.

- Виктор, а разве это не тяжело сознавать. Я недавно поняла это. И это трагедия. Одно утешение: что не все женщины - типичные женщины.

- Ну, тогда, Антоша, и ей надо с нами выпить. Ба! Рюмка?

Из стенного шкафчика вынул. Налил.

- Нет, и с ним. И с ним прошу чокнуться. Стой! Уж пить ли тебе, Антоша? Ты ведь, если на то пошло, и не женщина даже, а девочка... Ну, да ты стихи пишешь. Зоя, ты любишь стихи?

- Люблю. И стихи, и музыку.

- Музыка? Музыка? Идем, Зоя! Идем в залу. Сыграешь мне. Бал! Бал! Ах, Антон, жаль, что ты болен и ходить тебе нельзя. Ну, я дверь не запру. Слушай.

В зале на старом рояле играла Зоя polonaise. Думала о том, что сказала ей на темной лестнице Паша. Белые пальцы ударяли по клавишам весело. Сквозь ноты душою ли, глазами ли видела, как пляшет в зеленом боскете[9] скелет.

На белые стены сквозь стакан поглядывая, видел Виктор входящих чопорных гостей. А! Вот и внучка Аркадьева старика. С кем она? С мамашей?

- Добро пожаловать!

А за окнами выл ветер голосом зимней ночи и, со стонами рояля обхватясь-слившись, кружился-танцевал.

XXXIV

Негде бродить белой тенью укорной железному старику-деду. Стены дома его, что на Торговой стоял, свалены давно. На том месте новый дом, пятиэтажный, по тому городу первый так высоко трубы поднявший.

Откупил тогда Макар. Думал:

«Доходный дом воздвигну».

Да и думал ли то?

Константин перестроил, надстроил. Дом теперь доходный. Двор мал, тесен, и сада нет. До самой Волги дом.

Праздник Рождества на исходе. И бел снег на улице. Во всю ночь ложился свежий. Не наездили еще.

В санках одноконных к воротам, а ворота под дом, подъехал Константин. Дворники, швейцары шапки поснимали. Прошел в контору. Не долго там побыл. А конторские все больше молодежь. Но и старики есть. Трое. Двое при дедовом деле были.

- В банк пройду.

И пошел Константин по черной лестнице выше. Два банка нанимают помещение в дому.

Но миновал и третий этаж. В четвертом, на узкой тесной площадке дернул медяшку колокольчика.

Крюк скинула загрохотавший хозяйка молодая, наотмашь дверь, сама в белом платье утреннем. Повлекла из темной прихожей в квартиру.