На путях смерти - [21]

Обернулась к стене лицом. Не глядит, и мыслить не хочет думами-червяками мертвого горя. И думою усталою, привидением белым, согбенным не хочет по дому бродить, где в пустых комнатах ненужных слуги охраняют порядок давний мертвых ненужных вещей.

Из стены мраморной рука черная, как лапа крысиная, вылезла, шурша. За горло Раису Михайловну не схватила, сердце не сжала. По платью тихо погладила лапа. Прошамкал голос древней старухи там, в мраморе, будто замурованной:

- А ты поспи, поспи. Все, чего когда ни на есть баивалась, то все и наслучалось. А то и поболее. Оно и тово... Бояться-то, стало, ныне и нечего. А надеяться... Так насчет надежды, мать моя, так я скажу: молодость на то нужна. Ох, нужна.

И гладит по платью ласково так дрема лапой крысиною.

XI

Весна отжурчала-отзвенела; снег останный, в темных яминах забытый гонит наскоро, непразднично уж в Волгу грязными ручейками хоронящимися.

Из Лазарева Виктор не выезжал. Одиночество радовало. Одиночество мучило. Но, нет. Не празднично жила душа. Ни солнечности улыбки, ни черной торжественности вражьих сил, которые тоже праздник.

Говорил не раз:

- Знаешь, Степа, я скучать начинаю. Понимаешь, просто скучать.

- Начинаешь? Гм... Этим делом ты начал заниматься давно, лет этак...

- Нет. Не то. Новое.

А Степа давно уже и надолго уезжать стал из Лазарева.

- В публичной библиотеке порыться надо. Ну, по музеям тоже. Своды на пятах расписывать - это, брат... Я и в Новгород махну! А потом, знаешь, вокруг Москвы чудеса есть. Да! Своды...

Когда работы во втором этаже подошли к концу наблизко, решил Виктор отделать-расписать и нижний этаж. Комнат много; чуть побольше комната - посредине столб квадратного сечения, а то и два. Всюду своды. Пяты низко, не выше плеч, а радиус большой. И высоки замки. И окна в амбразурах.

Часто сюда спускались в дни работ; мебель сортировали. В круглой нижней комнате, которая под круглой белой залой, и которая много меньше той казалась из-за тяжелых устоев подсводных, в той комнате устроили столярную мастерскую. И обойную. По флигелям немало разыскали интересного, когда-то Знобишиным забракованного или незамеченного. Фанеровали. Старик немец выискался; из Москвы. Клей варил вечный, не боящийся ни сырости, ни жара. Семнадцать часов клей тот вариться должен. А тайну состава не выдавал немец-столяр. Покоробившиеся или лопнувшие филенки смело распиливал на вершковые полосы и чудным клеем склеенные сжимал мощными струбцинами. Через трое суток вынимал, скромно хвастаясь, в дугу сгибал на колене, бил киянкой и говорил:

- Fertig![6]

Сундуки прибыли из Заволжья от старовера.

- Вот и поменялись. Оно и ладно. Только памятуй, Виктор Макарыч: голубок тот за тобой числится и те две книжечки в муслиновом переплетце. Должник, стало, ты. А слово - оно чугуна-железа крепче. Ну-ка, во славу Господа...

Как дедовская кровь на железе темна была наливка в зеленой склянице. И сладка-сладка, и горька.

- Да не суй ты мне картиночку свою. Голубка того с младых годов знаю. Ума только не приложу, как голубок тот милый к тебе попал.

Прощаясь, не вытерпел Степа.

- Скляночка хороша. Продайте... Ну, подарите...

- Пустенькую-то? Кто пустенькую в дар дает! Ай-ай! Этак сна ты меня решишь. Эй, Фомка! Достань-поди такую вот, да в соломку ее, да в санки под сиденьице; да не перевертывай очень-то. А вы, вьюноши, всю-то дорожку шажком езжайте теперь. А коли рысцой - замутится, дрянь-дрянью станет, ни на что не похоже, приведется вам в те поры лет этак не менее пяти ее отстаивать наново. Так-то. Шажком. Шажком.

И ладони потирая, улыбался хитро и чуть презрительно поглядывал на Степу Герасимова.

За голубком ездила в городской дом Татьяна Ивановна.

- Как же, знаю, помню. Сама я его в бумажку да в кладовую. Константин Яковлевич тогда - уберите, говорит; а знаю: оба мои барина голубка того любили очень. Я и припрятала.

Был то золоченый голубь, святой дух из львиной комнаты. В сотый раз перебирая, перетряхивая сокровища стариковых сундучков, Степа - Виктору:

- Чудеса! За пустяки уступил старик.

- Ну, дароносица хороша была!

- Хороша, но ведь не этого она стоит.

- Верь, Степа; дароносица больше пяти тысяч стоит.

- Ну-у! Красная цена - четвертной билет.

Склонившись над сундуком Виктор скрывал улыбку.

Не заметил тогда в Заволжье Степа, как на руке взвешивал дароносицу старик, как с нею к окну отошел, а потом в соседнюю горницу, а там замком певучим звенел, заглушая иной звон.

- Ну, будет пока, Виктор, хорошенького понемножку. Наверху работа ждет. Мне моей стены еще дней на пять. А ты свою, поди...

- Подожди. Сюда смотри. Да не сюда! На окно, на окно! Что, если этот свет через слюду пустить... А? А слюда чтоб в свинцовых ромбах... А теперь сюда смотри. Свод! Отсюда, оттуда древесный орнамент, и туда вон, туда - все богаче, все ярче, и золота больше; знаешь, зеленого такого золота, тусклого и глубокого... Там цветы, бирюзовые, малиновые... А здесь...

С каменного полу гвоздь длинный поднял, по сырой, по рыхлой штукатурке водил-чертил, - встав на горбатую крышку старикова сундука. С круглизны свода глянуло лицо тоски-птицы стародавней, женское лицо; крылья, ветром разметанные, выросли. Сыпалась мокрая известка, тяжело падая на камни пола. Спрыгнул, гвоздь кинул, выбежал, из столярной саженную рейку принес. На сундуке опять стоя, водил-царапал размашисто.