На путях исторического материализма - [19]

Вначале, когда марксизм владел умами во Франции в период после Освобождения, большинство ведущих мыслителей-структуралистов формально отдавали ему дань. Леви-Строс заявлял, что его работы — это не более чем исследования надстройки, дополняющие марксистскую точку зрения о «несомненной первичности инфраструктур базиса[3-1]. В начале своей деятельности Фуко положительно отозвался о работах Павлова и о советской психиатрии. Для Барта двумя крупнейшими столпами и источниками в современную эпоху были Брехт и Сартр. Понталис, тесно сотрудничавший с Лаканом, был членом редколлегии «Тан модерн» в течение всего периода сотрудничества этого издания с Французской коммунистической партией. К середине 60-х годов в ужесточившейся обстановке «высокого голлизма» все это изменилось. Язвительные «Мифологии» Барта уже совсем не напоминали его же мягкую семиологию моды. Политическое кредо Фуко сместилось к технократическому функционализму, и он теперь утверждал, что «оптимальное функционирование общества может определяться внутренним путем, и невозможно сказать, кому выгодно, чтобы дела шли именно таким образом»[3-2]. Затем, после майских событий, когда структурализм в результате резкого поворота превратился в постструктурализм, Фуко так же легко нашел свое место в неоанархистском течении, преобладающем в то время среди французских левых, и стал, в компании с Делёзом и Лиотаром, основным выразителем взглядов левого либертаризма, в то время как те, кто работал с Дерридой в «Телькель», обратились к марксизму. Сегодня Леви-Строс говорит о марксизме как о тоталитарной угрозе всему сущему, включая даже животный мир; Фуко приветствует гулаговскую литературу; Соллерс и Кристева из «Телькель» заново открыли для себя добродетели христианства и достоинства капитализма. Эти позиции могут быть консервативны или являться результатом сговора, но независимо от этого они обладают очень малым реальным весом и малой действенностью. Их бессмысленность поражает еще больше, чем их уникальность. Будучи размышлениями о текущей политической обстановке, а по существу находясь вне политики, они могут вновь трансформироваться с изменением обстановки. Они дают нам общие сведения о французской истории прошедших десятилетий и очень мало об идеях самого структурализма.

Возможно, это будет видно яснее, если взглянуть на другой берег Рейна. Обсуждая до этого изменяющуюся карту влияния марксизма, я не упомянул Германию, где была достигнута большая стабильность, чем в романских или англоговорящих странах. Исторический материализм всегда занимал особое место в Федеративной Республике Германии. С одной стороны, германский марксизм имел самые давние и богатые традиции в Европе. Он извлекал пользу не только из содействия самих немцев, но и из более широкой сферы влияния и притяжения немецкоязычной культуры в Центральной и Восточной Европе, включавшей Австрию, Швейцарию, Богемию, Венгрию и Польшу. Люксембург, Каутский, Бауэр и Лукач — все родом из этой пограничной области. Именно здесь произвели свое первое глубокое впечатление открытия Фрейда. В условиях сверкающей великолепием и жизнеспособной культуры левых веймарский период стал свидетелем рождения Института социальных исследований во Франкфурте и возникновения театра Пискатора и Брехта. Это происходило на социальном фоне мощного рабочего движения на Западе, возглавляемого самой крупной и динамично развивающейся коммунистической партией. После эмиграции и войны большинство представителей Франкфуртской школы смогли вернуться в Западную Германию, как Брехт вернулся в Восточную Германию, и продолжать работу, развивая в своем творчестве довоенные темы и продолжая споры, что было характерно исключительно для Европы. С другой стороны, к концу союзнической оккупации в Западной Германии коммунистическое движение потерпело поражение, и рабочее движение попало в полное подчинение к капитализму: к середине 50-х годов социал-демократическая партия официально отказалась от верности марксизму, а коммунистическая партия была объявлена вне закона. По подавляющему конформизму и реакционности политика аденауэровской Германии могла соперничать с политикой эйзенхауэровской Америки.

Марксизм Франкфуртской школы, сформировавшийся в другую эпоху и закаленный в трудностях зарубежных скитаний, в целом не принял новой реставрации немецкого «чуда». Однако его стремление уклоняться от прямого политического дискурса или действий, достаточно ярко выраженное и до войны, стало почти абсолютным. Тем не менее в стенах университетов под его влиянием возникла очень значительная и активная прослойка студенчества, чье восстание в 1968 г. показало, что марксизм снова распространился в самых различных формах среди многочисленного молодого поколения интеллектуалов-социалистов. К тому времени Хоркхаймер уже впал в старческое слабоумие в Швейцарии. Адорно, до глубины души пораженный участием в восстании своих учеников, умер год спустя. Противостоять студенческому движению как силе выпало Хабермасу, крупному мыслителю, вышедшему из рядов послевоенных новобранцев франкфуртской традиции. Уязвленный прямыми нападками на себя и своих коллег, он осудил социал-демократическое общество студентов как действующее принудительными и неразумными методами и ушел из университета. В 60-е годы он уже был автором целого ряда работ, и его произведения продолжали появляться и приобретать известность в течение следующего десятилетия, представляя собой наиболее исчерпывающий и честолюбивый теоретический проект в современном западногерманском обществе.