На пути к сверхчеловечеству: Очерки экспериментальной эволюции - [24]

Значит, никто и никогда не касался этой Истины? Конечно, ее касались, но только на ментальных высотах, в редких озарениях, которые оставляли след здесь или там, на лике Будды в Индонезии, Афины из Парфенона, на улыбке Реймса, в некоторых чудесных Упанишадах, в некоторых словах милости, которые выжили в качестве золотого восхитительного анахронизма, кажущегося нереальным посреди наших бетонных структур и цивилизованной дикости; ее касались в глубинах сердца, невнятно произнесенной Святым Франциском или Шри Рамакришной; но воды текут, и мы все теперь знаем, что последнее слово остается за бомбой и триумфом очередного демократического героя, который вскоре присоединится к другим под тем же слоем тщетности. Но этой Истины никогда не касались в материи, ее никогда не касались там; и поскольку Истины никогда не касались там, она остается тем, чем всегда и была — сверкающей мечтой на хаосе веков, и мир продолжает тщетно кружиться на месте, добавляя открытия, которые не открывают ничего, и псевдо–знания, которые в конечном счете всегда душат нас. Поистине, странная иллюзия заставляет нас работать: мы исправляем одну несправедливость здесь, чтобы вызвать другую там, мы затыкаем одну трещину здесь, чтобы увидеть, как другая рана раскрывается в другом месте; и это всегда одна и та же рана, есть только одна рана в мире, и пока мы сами не захотим вылечить эту болезнь, все наши медицины, парламенты, системы и законы — миллионы законов, на всех углах улицы и прямо под ковриком у нашей двери — не вылечат ничего в нас самих и в мире. Мы занимаемся благотворительностью и полны альтруизма, мы распределяем, делим и выравниваем; но наши благодеяния идут в паре с нашим злодеяниями, и нищета, великая нищета мира проникает повсюду и украдкой подтачивает наши практические очаги и наши пустые сердца; наши выравнивания — это гигантское серое однообразие, которое спустилось на землю и равным образом душит добро и меньшее добро, богатство с бедностью, толпы здесь и толпы там — великая механизированная человеческая толпа, оторванная от сути, манипулируемая тысячью радиостанций и газет, которые горланят и сотрясают почти до гималайских деревень. И нет ничего нового. В этом миллиарде новостей нет ничего нового! Ни грана новизны под звездами: люди страдают и умирают в своих супер–госпиталях, которые не лечат ничего, и в своих супер–городах, которые изобилуют умопомешательством. Но мы думаем, что завтра будет лучше — с лучшими машинами, медикаментами, красными крестами или крестами зелеными или голубыми, с лучшими законами и еще законами, чтобы покончить с мировой опухолью. И нам кажется, что мы слышим оттуда, из прошлого, из далекого прошлого, шесть тысяч лет назад, слабый трогательный голос Лопамудры, жены риши Агастьи: «Много осеней я трудилась день и ночь; зори старят меня, года затуманивают великолепие наших тел…»[19], и Мейтрея вторит ей: «Что мне делать с тем, с чем нельзя достичь нектара Бессмертия?»[20]

Означает ли это, что мы не прогрессировали? Мы точно не прогрессировали так, как мы это понимаем. Мы не более «человечны», чем тибетцы или афиняне, не более «продвинуты», чем они, несмотря на всю нашу механику. Шри Ауробиндо так сказал об этом: «Машинерия необходима современному человечеству из–за его неизлечимого варварства.»[21] Мы думаем, что чем–то овладели, но мы вовсе ничем не владеем! Наша механика — это признание нашей немощности, это бесчисленные протезы, чтобы восполнить нашу несостоятельность далеко видеть, далеко слышать, входить в сердце вещей и знать прямо и непосредственно; мы знаем не больше, чем десять тысяч лет назад (возможно, тогда мы знали это лучше), как изменять материю волей, озарять ее сознанием и понимать ее видением. Со всей нашей аппаратурой мы менее продвинуты, чем животные с их шестым чувством или пигмей из Центральной Африки. Наши машины видят лучше нас, чувствуют лучше нас, считают лучше нас и, возможно, заживут лучше нас. Материя полностью от нас ускользает. Достаточно аварии на электростанции, чтобы мы очутились в пещерном веке. Ибо прогрессировать — это не значит улучшать существующее или открывать новые использования: это изменять сознание и видение.

По крайней мере, мы прогрессировали в одном направлении, и это не то направление, о котором мы думаем. Мы закончили цикл обезьяны; мы довели до предела тот простой маленький жест, который соединял эту лиану с этой веткой, чтобы сделать лук; мы раздули ментальный пузырь до той точки, когда он готов взорваться, и тем самым намерение Природы было выполнено — а оно заключалось не только в том, чтобы накопить всего побольше, но и в том, чтобы довести целый вид до той нулевой точки, до того всевышнего момента, когда больше не осталось исследовать ни одного девственного леса, ни одного моря, ни одних Гималай, когда скорее даже не останется и акра земли для наших строений из стали и бетона, когда сами боги истратили все свои соки и пылятся на полках наших библиотек, когда жизнь рушится под собственным весом и снова ставит нас, как древнего человека под звездами, лицо к лицу перед мистерией земли, чтобы найти силу вещей, их силу бытия, истинную вибрацию, которая населяет нас и связывает нас с миром: голую мистерию этого момента без предыстории и первичную музыку всех вещей, которая, возможно, является их окончательной истиной и окончательной силой, первичное видение, которое является новым рождением мира и, возможно, обещанием его трансформации. Мы в конце ментального пути. Мы перед голой материей. Мы во время великого Намерения.