На повороте. Жизнеописание - [23]

Что это была бы за дьявольская шутка — потоптаться по толстому персидскому ковру погаными сапогами, сорвать со стен картины Ленбаха и Ганса Тома^{31} и привнести хаос и анархию даже на второй этаж, где располагались покои дедушки и бабушки! Оффи завизжала бы серебристо-пронзительно и схватилась бы за голову. А Офей? Здесь наша кровожадная фантазия отказывалась идти дальше. Гнев холерического маленького господина мог повлечь за собой акт мести поистине ветхозаветной грозности… Лучше уж и не рисовать это себе слишком точно. Учитывая столь опасную раздражительность, представлялось благоразумным преодолевать вандальские импульсы и оставаться цивилизованными.

Они были очаровательными людьми, наши дедушка и бабушка, до тех пор, пока оставляли в покое их ценности и вообще вели себя при них благовоспитанно. Оффи была изящна и величественна, Офея переполняли затейливые экспромты и шуточки, из которых многие были «не для детей». Мы и без того их не понимали, однако охотно прислушивались к его скрипучему голосу. Голос его каркал, как никакой другой, замечательный свод его черепа являл пример облыселости. Таков был он, лысый маленький мужчина с живыми глазами и возбудимым темпераментом. Таков был наш дедушка.

Другой дедушка был немыслим — Офей в своей живописной и динамичной личности объединял все характерные черты и достоинства рода дедушек. У Оффи же не было соперницы в лице Омамы^{32} — второй, а также несколько второразрядной представительницы бабушкиного мифа. Ибо в противоположность блистательной самоуверенности и элегантности красивой Милейниной мамы старая сенаторша Манн производила впечатление бесцветности и скромности.

Бледная пепельно-серая окраска была присуща ее голосу, цвету лица, ее платьям, ее скромной квартире и даже ее робкой речи. Она казалась всегда мучимой суеверными предчувствиями и ипохондрическими заботами. Когда мы пили чай в ее заставленной квартире, что случалось три-четыре раза в год, она подавала нам горы запыленного печенья и, словно в придачу, обязательно большие дозы питьевой соды. При этом она развлекала нас жуткими историями о мнимо безобидных болезнях, которые могли вдруг оказаться неизлечимыми; о «холодных молниях», которые появляются в форме прозрачных шаров — они довольно привлекательны на первый взгляд, когда парят вниз с крыши сквозь дом, с этажа на этаж, пока не достигнут подвала, где и взрываются, опустошая все; или о детях, которые имели привычку корчить страшные рожи и только собирались разучить новую, особенно отвратительную гримасу, как пробили часы — и тут их черты навсегда остались искаженными.

Мы умели ценить истории, как немного белесые лакомства и целебную соду. На свой более скромный лад, так мы воспринимали, Омама была почти такой же превосходной родоначальницей, как Оффи.

Обе бабушки — столь бесконечно отличные друг от друга — подверглись жестоким ударам судьбы, странно похожим и происшедшим, между прочим, почти одновременно, хотя и без причинной взаимосвязи. Несмотря на это, в моей памяти обе трагедии всегда останутся самым тесным образом связанными друг с другом — двойное испытание, которое придает нашей, скорее, веселой семейной хронике нюанс мрачно-ужасного.

Личности обеих жертв совершенно поблекли в моем воспоминании. Я даже не смог бы с определенностью сказать, видел ли когда-нибудь собственными глазами старшего брата Милейн, дядю Эрика, до того, как он отбыл на судне в далекую страну Аргентину, где ему суждено было найти смерть, — эту экзотическую, дикую смерть в прерии, в пустыне. Едва ли знал я и тетю Карлу, младшую дочь Омамы. О ней нам рассказывали, что внезапно ее поразил сердечный удар. А про дядю Эрика говорили, что он «упал с лошади». Это вполне соответствовало фотографии, которая стояла на письменном столе Милейн и изображала дядю в костюме для верховой езды на белой лошади. Он выглядел энергичным и несколько недовольным — настоящее лицо всадника, тогда как бедная тетя Карла всегда улыбалась. Ее портрет украшал отцовский кабинет. Она склоняла улыбающееся лицо над букетом цветов, аромат которого должен был быть обворожительным. Прекрасный лик тети с тяжелыми, полузакрытыми веками и приоткрытыми губами выглядел так, словно она готова упасть в обморок от блаженства.

Драма в Аргентине случилась до зловещей сцены, которую Омаме пришлось пережить в собственном доме, могло даже быть, что смерть Эрика произошла несколькими месяцами или годом раньше Карлиного самоубийства^{33}. Но хронологические детали второстепенны; в моей памяти обе катастрофы сливаются. Я слышу крик Оффи: «Мой Эрик! Мой сын! Мой всадник! Убит — лошадью! Истек кровью в далекой стране Аргентине!» — извержение, при котором я, конечно, в действительности не присутствовал, но которое я столь часто и столь интенсивно представлял себе, что оно в конце концов стало для меня реальностью. И в то время как театральное Оффино причитание заполняло дом на Арсисштрассе, из унылой съемной квартиры прямо за углом раздавалось стенание Омамы. «Карла! О Карла!» — вздыхает Омама. «Эрик! О Эрик!» — рвется крик Оффи.

Наконец обе скорбящие матери покидают свои жилища, гонимые своим горем и понятным желанием поделиться с родственной соседкой ужасным событием. Овеваемые черными вуалями, в черных перчатках, с черным зонтом и взмахивая телеграммой, обрамленной черной рамкой, они спешат, гонимые горем, по улице, каждая несется к обиталищу другой. Они встречаются как раз на полпути между своими домами — да, они сталкиваются друг с другом, чуть ли не сбивают с ног друг друга. Обе слепые от горя и природной близорукости.