На пороге трона - [189]

   — Ага, — сказал Сен-Жермен, — как живо интересуются мной!

   — Очень сильно, очень! — подтвердил Лобанов. — И это доказывает, как серьёзно ваше положение, и всё сильнее делает моё желание бегством избавить вас от грозящей вам опасности. И вот, — продолжал он, — для того чтобы иметь возможность во всякое время делать донесения графу Шувалову, если я нашёл что-либо достопримечательное, у меня есть разрешение во всякое время дня и ночи входить и выходить из крепости, и комендант передал мне такой пропуск, написанный на пергаменте и снабжённый его печатью. Всей страже дан приказ пропускать предъявителя этого пергамента и открывать перед ним все ворота.

   — О, это важно, очень важно! — сказал граф с засиявшими от радости глазами. — Это — большой шанс успеха! А пропуск у вас? — пытливо спросил он.

   — Вот он, — ответил Лобанов, вынимая из мундира восьмиугольный пергамент, посредине которого находилась большая печать с двуглавым орлом, а выше и ниже её помещались нарисованный красной краской андреевский крест.

Острым взором Сен-Жермен стал изучать этот пропуск, который Лобанов держал перед ним, причём граф не делал никаких попыток дотронуться до него.

   — Это хорошо, — сказал он затем, — но это годится для вас, а не для меня.

   — Вот видите ли, — возразил Лобанов, — когда вы меняли свой костюм, я два раза в день заставлял вносить и выносить из крепости тюки; конечно, всё это производилось солдатами, но это всё равно, так как иначе для этой цели я должен был бы взять с собой кого-нибудь из посторонних. Вы закутаетесь в плащ, который я приготовлю вам, возьмёте в руки свёрток и пойдёте за мной. Никто из стражи не затруднится пропустить вас со мной.

   — А солдаты, находящиеся здесь, в передней? — спросил Сен-Жермен.

   — О, что касается их, — со смехом возразил молодой офицер, — то я отправлю их минут на пять во двор; вы за это время спрячетесь в наружном тёмном коридоре, где имеются разные выступы и углубления, а когда люди возвратятся, вы присоединитесь ко мне.

В пылу усердия показать пленнику план бегства возможным и исполнимым молодой офицер, опьянённый поручением, данным ему всесильным начальником тайной канцелярии, совсем упустил из вида, что весь этот план заключал так много всего, что при более внимательном изучении его непременно должен был показаться подозрительным.

Но Сен-Жермен, казалось, ничего не замечал. На его лице не проявлялось ни малейшего следа подозрения или недоверчивости; наоборот, оно выражало только полное удовлетворение сведениями своего нового друга, слушая которого он неоднократно одобрительно кивал головой.

   — Да, да, так хорошо! — живо воскликнул он. — И это должно удаться; за успех девяносто девять шансов против одного! Да, при этих условиях наше предприятие — не безумная попытка; при этих обстоятельствах я могу рискнуть своей и вашей жизнью за свободу. О, мой юный друг! — схватил он обеими руками руку Лобанова. — Я почти готов думать, что Небо в Своём милосердии послало вас мне, так как ваше появление и ваше предложение помочь мне походит на те чудеса, где небесные ангелы открывали двери темниц своим избранникам. Как и чем буду я в состоянии вознаградить вас за такое благодеяние?!

   — Вы обещали, — быстро сказал Лобанов, — сообщить мне тот секрет, благодаря которому вы можете освободить человека от рабских цепей подчинения природе, и один этот дар стоит всякой попытки, тем более что опасность, как вы сами видите, слишком незначительна.

   — Ия сдержу своё обещание! — воскликнул граф, прикладывая руку к груди. — Вы будете единственным человеком, которому станет известна моя тайна, лишь только моя грудь вдохнёт свободный воздух.

Лобанов раздумывал несколько мгновений, потупясь и уставясь взором в одну точку, в то время как граф испытующе наблюдал за ним. Затем он промолвил:

   — Вчера вы выражали подозрение, что я подослан вашими врагами и хочу заманить вас в ловушку.

   — Я ещё раз прошу вас извинить меня, — прервал его граф.

   — О, это не стоит просьбы! — сказал Лобанов. — Я прощаю ваше подозрение, так как понимаю его. Там, где идёт дело о высшем благе на земле — о жизни и свободе, там недоверие или, по крайней мере, подозрительная предосторожность не только уместны, но даже необходимы. И вот, — запинаясь, продолжал он, — я, пожалуй, также нашёл бы естественным и не стал бы упрекать вас, если бы вы для того чтобы сохранить жизнь и добиться свободы, дали такое обещание, сдержать которое вы, может быть, были бы не в состоянии.

   — Не в состоянии сдержать? — спросил граф, и на его лице отразилось скорей напряжённое любопытство, чем недовольство, которое могло бы быть вызвано последними словами молодого человека.

   — Да, — продолжал Лобанов, — я прекрасно вижу, что вы в состоянии обходиться без пищи; но, может быть, это — только какая-нибудь особенность вашей натуры, вызванная каким-либо ранее применённым средством, которым в настоящее время вы уже больше не обладаете или не можете вновь составить его; здесь вы не можете иметь его при себе. Но кто поручится мне, что на свободе вы сможете вновь составить его? Кто поручится мне, что и на мой организм оно будет иметь точно такое же действие? Я повторяю, — как бы извиняясь прибавил он, — что считаю это вполне естественным, что я ни одной минуты не буду сердиться на вас, если вы ради свободы обещаете мне нечто такое, что исполнить вы не были бы в состоянии. Поэтому и я тоже не хотел бы даром рисковать жизнью; я хотел бы убедиться, что награда, предлагаемая вами, действительно существует, что вы в состоянии гарантировать мне её и что ваше средство может в действительности оказать мне такую же услугу, как и вам.