На пороге трона - [185]

   — Позвольте заметить вам, — сказал Сен-Жермен, бросая на пакет тоскующий взор, — что золотые пуговицы моего камзола осыпаны драгоценными камнями; может быть, не будет противоречием крепостным правилам, если вы разрешите мне отпороть эти пуговицы и оставить их у себя?

   — Невозможно, никак невозможно! — воскликнул офицер. — Насколько охотно я пошёл бы навстречу вашим желаниям, настолько же я не смею разрешить ни малейшей перемены в снятом вами платье; я не могу даже позволить вам дотронуться до него. Впрочем, не беспокойтесь: все ценные предметы, которые найдутся на вашем платье или в нём, будут заботливо сохранены для возвращения вам по окончании процесса... К сожалению, — прибавил он, принимая грустное выражение и сострадательно взглянув на графа, — я боюсь, что это для вас будет безразлично, так как, судя по нескольким замечаниям, сорвавшимся у начальника тайной канцелярии, дело идёт о тяжком, весьма тяжком преступлении, и я опасаюсь, что едва ли когда-нибудь у вас будет возможность покинуть заключение, разве лишь для того, — продолжал он ещё более печальным тоном, — чтобы оно было заменено чем-нибудь значительно худшим.

   — Вы так думаете? — спросил Сен-Жермен, как бы в испуге роняя голову и схватывая руку офицера, который не мог заметить насмешливую улыбку, игравшую при этих словах на губах графа.

   — О, я в этом уверен! — воскликнул офицер. — Возможно лишь, — прибавил он, — что ваше сознание заставит императрицу или тех лиц, которые заменяют её во время болезни, смягчить вашу участь.

   — И вы полагаете, — неуверенным голосом спросил Сен-Жермен, — что подобное сознание действительно могло бы предотвратить или смягчить участь, которая, по вашему мнению, грозит мне? Вы полагаете, — продолжал он, пронизывая молодого человека боязливым взором, — что обещания, которые дают мне на случай подобного сознания, будут сдержаны? Впрочем, зачем я спрашиваю вас об этом? — печально произнёс он. — Едва ли вы можете иметь определённое мнение в этом отношении... Ведь это не относится к вашим обязанностям; ведь вы должны только караулить меня до тех пор, пока будет произнесён мой приговор, и для вас безразлично, что будет со мною дальше.

   — О, ни в коем случае, ни в коем случае! — воскликнул офицер. — Хотя мне и неизвестно, в чём заключается дело, однако мне приходилось вступать в сношения с арестованными, находившимися в том же самом положении, как и вы. Граф Шувалов, — самонадеянно продолжал он, — доверяет мне; я немного знаю его и думаю, что могу с полною достоверностью заявить вам, что всё обещанное будет исполнено. Государыня императрица не любит жестоких и суровых наказаний, а те, которые управляют её именем, руководятся её принципами... Я уже имел случай видеть подобные примеры и уверен, что будут цепляться за каждую возможность, чтобы смягчить вашу участь, и что охотнее отвезут вас за пределы России, чем применят к вам жестокое наказание, если только своим обстоятельным показанием и откровенным сознанием вы доставите возможность предотвратить последствия преступления, в котором вас обвиняют.

Сен-Жермен, казалось, и не обратил внимания на то, что офицер уже смотрел на него как на уличённого преступника; он ещё раз пожал его руку и сказал:

   — О, мой друг, если бы это было так! Но я всё же не могу ещё верить этому! Однако у нас ещё есть время поговорить об этом; позвольте мне подумать немного.

Офицер взял пакет с платьем своего пленника и вышел. Он закрыл комнату снаружи на ключ и на засов, передал караул ефрейтору своей части, приказав при малейшем подозрительном шуме немедленно войти в каземат заключённого и одновременно доложить коменданту. Затем, в сопровождении солдата, нёсшего пакет, он поспешил к графу Александру Шувалову, чтобы отнести ему платье заключённого. При этом он сообщил, что Сен-Жермен придал особую ценность своему камзолу и его пуговицам, и в то же время не без некоторой гордости рассказал, что его пленник, по-видимому, уже проникся доверием к нему и не так упрямо, как прежде, избегает всякой близости. Граф Александр Шувалов ещё раз предписал ему проявить побольше ловкости и самого живого усердия и, повторив свои обещания относительно большой награды, попросил его прежде всего точно разузнать, в самом ли деле Сен-Жермен не принимает никакой пищи, и выманить у него тайну, благодаря которой он способен переносить такое лишение, не теряя своих сил.

   — Как они изрежут и обыщут мой камзол! — смеясь, сказал Сен-Жермен, после того как остался один. — Как испилят они мои пуговицы, причём, конечно, позаботятся рассовать по своим карманам камни с них, и какие глупые физиономии вытянут они, когда ничего не найдут! А этот жалкий офицер, которого решили сделать ищейкою, охотясь за моею тайною, как он уверен в своей ловкости, с которой выспрашивает меня! — Звучный, весёлый смех, вырвавшийся у него при этих мыслях, странно прозвучал среди мрачных стен каземата, среди которых редко, а может быть, и никогда не раздавалось подобных звуков. — Бедняга! — произнёс он затем, пожимая плечами. — Пожалуй, он поплатится головою за свой непродолжительный честолюбивый сон. Тем не менее я не могу помочь ему, — мрачно прибавил он. — Зачем он попадается на моём пути?