Вскоре они отбыли в Москву, и теперь рядом с Парашей постоянно сидела некрасивая девочка — Александра Реметева. Раньше она жила в доме на Никольской вместе с незаконнорожденными братом и сестрой графа: Шереметевы своих грешных детей опекали, даже нанимали к ним гувернанток.
Граф Николай Петрович к дочери относился равнодушно, его раздражала молчаливость, угрюмость, робость девочки, хотя он и ценил ее старания развеселить больную. Параша все годы думала, что бог ее карает, лишая потомства, но в то же время втайне радовалась, ибо и они оказались бы незаконными, а ей не хотелось появления новых несчастливцев.
В Москве граф постоянно пребывал в дурном духе, ничто его не веселило. Хлебнув отравы придворной деятельности, он уже не мог гордиться вновь своими постановками, завистью и удивлением знакомых. Все чаще перечитывал он деяния своего деда — фельдмаршала Шереметева, тот навечно остался в памяти русской, а он, потомок такого рода?! Он всегда был равнодушен к военной славе. В те поры, когда все образованные люди зачитывались «Ведомостями», повествующими о победах русского оружия в Турецкой и Шведской войнах, граф лелеял лишь свои страсти и развлечения. Ни дела российские, ни события французские его всерьез не беспокоили, хотя он был щедр на благотворительность.
В это смутное нервное время Параша вдруг предложила графу построить Странноприимный дом в Москве, некую «каменную гошпиталь». Она мечтала, чтобы появился «дом для пособия человечеству в несчастьях и болезнях, безвозмездность его — главное условие добродетели. Дав приют неимущим, пропитание немощным, снабдив их одеждой и остаток дней успокаивая…». Она давно читала книги, где описывались благотворительные действа в разных странах. Она находила рисунки и гравюры, в зданиях которых ей мнилась вымечтанная «гошпиталь», она тайно готовилась к уговору его — отказаться от драгоценностей ради этого столь нужного, доброго для людей дела. Она мечтала, чтобы их грехи хоть кому-нибудь принесли пользу и благо, ибо жить для себя ей казалось скучным, жалким, она часто повторяла: «Горе тому, кто живет без заботы сердечной — это просто прозябание». И еще она считала, что день, который ничего не дал другим, — вычеркнут из жизни как недостойный. Мир книг спасал ее от противоречия между ограниченностью сил и безграничностью открывающихся возможностей. И все чаще выражение упрямой решительности пробегало по ее спокойно-кроткому лицу.
Граф сначала растерялся, он не привык, что кто-то мог ему подсказывать, советовать, помогать в том, о чем он и сам еще не думал.
А ведь его Жемчужина нашла истинно великое дело — оно могло оставить след в памяти и судьбах людей, возвысить и род и фамилию, доказать, кто есть истинный гражданин отечества… Только злило его, когда он видел рядом с ней свою дочь, похожую на сурка, он ревновал ее ко всем, кто грелся рядом, ему казалось, что своей заботой она как бы укоряет его в равнодушии и безразличии.
Параша его жалела. Бог дал ему небольшое сердце, он не мог делить его на многих людей, он прилеплялся только к одному, а для всех других душу прятал под замок.
Граф постепенно зажегся мечтой Прасковьи Ивановны. И начал молиться, чтобы небо ниспослало ему за смирение и благотворительность наследника от любезной соловушки, продолжателя рода Шереметевых. Об этом с ним беседовал и венценосный друг, и родные, не любившие Разумовских, ближайших его наследников, но расстаться с Парашей ради женитьбы он не мог. Хотя ночами ему стал сниться сын — веселый, здоровый, с которым он то ездил на охоту, то участвовал в придворном маскараде, то играл для него на виолончели.
Известие о гибели Павла I от руки заговорщиков подкосило его. Он даже от Параши уединялся, сидел в своих апартаментах, неприбранный. Ему казалось, что он заново переживает и смерть матери, и сестры, и отца.
И тогда Параша предложила ему принять нового императора во время коронации в Останкине и устроить для него камерный концерт. Она долго умоляла его разрешить ей выступить, чтобы снискать ему благоволение государя, уверяла, что совсем здорова, что пение для нее не опасно, а ему необходимо напомнить о себе при дворе.
Он согласился, ожив при мысли, что вновь услышит ее голос, стараясь заглушить в себе предупреждение врачей.
На этом концерте Парашу не узнали меломаны, слушавшие ее из года в год. Она похудела, серьезные озаренные верой глаза заставили всех затаить дыхание, особливо когда после игры на арфе и виолончели она исполнила под гитару русскую песню, столь непривычную для аристократических ушей, но столь знакомую по воспоминаниям детства…
Выйду ль я на реченьку,
Погляжу на быструю —
Унеси ты мое горе,
Быстра реченька, с собой…
Она опять отказалась от драгоценностей, была в простом белом платье, и сейчас не только граф Шереметев, но и придворные видели, как царственно хороша может быть эта странная женщина.
Голос ее стал еще мягче, сладостнее, в нем звучала глубокая грусть, и сердце Николая Петровича билось в тревоге и смятении. Ему казалось, что она тает на сцене, и он с трудом удержался, чтобы не приказать унести ее на руках.
