На пороге судьбы - [58]

У сына, наследника Николая Петровича, были ее глаза. Вспыхивали они искрами бешенства, одержимости, самозабвенно подчиняясь любым прихотям, страстям, чувствам, а значит, и он был бессилен перед властью сердца…

Правда, с той ночи, как по приказу старого графа к наследнику доставили Парашу, стал он от нее отдаляться. Не музицировал, не приглашал в библиотеку, остыл и к своей виолончели, оперы забросил. Пристрастился к мужским утехам: охоте, картам, холостяцким пирушкам. Старый Шереметев не любил лишних расходов, даже заграничные товары предпочитал покупать контрабандные, подешевле, но тут радовался исцелению сына от глупой блажи и платил долги молодого графа щедро, без длинных нравоучений.

Однажды Кусково посетила императрица вместе со светлейшим князем Таврическим. Четырнадцатилетняя Таня Шлыкова, получившая фамилию Гранатова, даже удостоилась дорогого платка от князя за сольный танец в опере «Самнитские браки» и горсти червонцев. Но более всех понравилась Параша Жемчугова. Так ее назвал молодой граф на сцене. Последние месяцы она стала выше, лицо утончилось, покрасивело, точно прочеканило его тайное страдание. Голос звучал лихорадочно, бархатная ровная глубина его рвалась в некоторых ариях, но откровенная страстность певицы, не исполнявшей, а жившей жизнью своей героини, захватила в полон самых равнодушных к музыке гостей.

После спектакля светлейший князь Потемкин расцеловал ее в обе щеки, нагнувшись к ней, маленькой с высоты гигантского роста, а императрица пожаловала с руки перстень и сказала старому графу Шереметеву, что его крепостная с такой непринужденностью на сцене носит драгоценности, точно привыкла к ним в жизни. Она говорила по-французски, но Параша опустила ниже свое пылающее лицо, она знала этот язык. Князь Потемкин мгновенно понял и, полуобняв ее за талию тяжелой рукой, спросил хозяев по-русски:

— Дивный соловушка, может, подарите?!

Параша побледнела, молодой граф резко выпрямился, но старый царедворец Петр Борисович Шереметев улыбнулся с достоинством:

— Мой сын набрался французского вольтерианства, он не позволяет наших людей ни дарить, ни продавать…

— Так дайте сей птахе волю, сама ко мне пойдет, не пожалеет, я талант ценить умею…

Взгляды всех присутствующих в ложе соединились на ней, точно в фокусе. Она запылала, ощущая иронический синий взор императрицы, жаркое неукротимое око Потемкина, холодную ярость старого графа. Только наследник замер, смотря в землю, чувствуя, что еще секунда — и произойдет непоправимое…

Свобода?! О ней Параша и не мечтала, знала, что графы Шереметевы на волю никого не пускают, не нуждаясь в деньгах, тешась тщеславием…

— Решай, красна девица! Пойдешь ко мне, попрошу государыню порадеть, авось ей не откажет граф Шереметев…

Петр Борисович Шереметев налился краской, нос втянул нервно воздух, дряблые щеки задрожали, а наследник лихорадочно сжал кулаки, вонзая ногти в кожу.

Параша поклонилась русским поклоном светлейшему и сказала своим неповторимым голосом, прикрыв пышными ресницами горький взгляд:

— Домашняя голубка живет в своей голубятне. Да и не смогу я петь без подруг милых, без музыкантов наших ласковых, без благодетеля моего графа Петра Борисовича, который с детства меня пестовал…

— Хитра, ловка девка! — Бас Потемкина зарокотал громом. — Однако пустил бы я тебя, соловушка, в далекие страны, чтобы и там прознали, какие птицы в наших краях водятся…

На лице его неугомонно подпрыгивали брови, особливо одна — над искусственным оком, и выражение князя от этого менялось от почти добродушного до надменного и зловещего, от чего обмирали придворные. А единственный глаз его в такие мгновения не просто глядел, а впивался, точно околдовывал каждого.

Параша выдержала его неукротимый взор, сведя потверже брови, хотя кровь отлила от ее лица.

Ах, если бы она была вольна в своем чувстве! Босиком бы побежала в Италию солнечную, на коленях бы поползла, чтоб послушать, поучиться у истинных соловьев. Но навеки прикована она к золотой клетке, к молодому графу, который ее из рук выкормил, а потом опостылела ему забава, не смотрит, не зовет больше…

Она снова в пояс поклонилась светлейшему, улыбаясь молча онемевшими губами. Он потрепал ее по локонам, подхватил на руки, точно куклу, и сочно поцеловал в холодные уста.

— Ох и растопил бы я эту Снегурку! — Потом вздохнул, понимающе посмотрел на молодого графа и велел хранить девицу, чтоб не украли завистники.

Прием продолжался долго, но Парашу отпустили. Она забилась в светличку, села в углу на пол, закрыла глаза, но все равно видела, как полыхнуло радостью лицо графа Николая Петровича, когда она отказалась от вольной, не решилась покинуть Кусково, хотя навсегда и погубила свою жизнь.

А век был ей предсказан короткий, хоть и удивительный. Не раз гадали на картах девицы, на чае, воск лили — все сулили ей богатство и счастье, но малое, точно вскрик.

Нет, не могла она не видеть молодого графа, не слышать хоть изредка его требовательного насмешливого голоса, не подслушивать тайно пения его виолончели. Хотя все реже, недоступнее для нее были эти мгновения, почти не видя его во дворце. Но она жила мечтой об этих секундных встречах, чувствовала, что они убивают ее, выпивают все силы, оставляя на долгие часы обгоревшей головешкой.