На пороге Будущего - [39]

Со временем у нее вошло в привычку, открывая книгу автора-иностранца, мысленно переходить на его язык. И самые подробные сведения об олуди Евгения почерпнула из шедизской литературы в кабинете Ханияра. Чтение было тяжким трудом. Шедизские писатели и слова не могли сказать в простоте. Однажды вечером, после нескольких часов, проведенных за столом, она в изнеможении отодвинула тяжелый фолиант.

— У нас была сказка о царевне, на которую злая колдунья наслала чары, так что та заснула и проспала сто лет, — сказала она священнику. — За это время вокруг замка вырос густой лес, и когда один царевич попытался до него добраться, колючие кусты изорвали ему одежду в клочья. Я чувствую себя этим царевичем: пока доберешься до смысла, весь ум изранишь. Почему бы тому, кто это писал, не рассказать просто и ясно, как все было? К чему все эти авторские отступления, заводящие в тупик размышления, сравнения, от которых мне хочется плакать? Почему каждый писатель старается по-своему интерпретировать поступки своих героев? Они будто соревнуются между собой, у кого богаче фантазия!

— Шедизская литература — сложное искусство, — отвечал Ханияр, трудившийся над проповедью, которую ему надлежало прочесть завтра. — Никуда не годится писатель, способный всего лишь рассказать о том, что видел или слышал. Жизнь для них — это сложнейший узор, в котором события — только узловые точки, а вокруг них рисуется картина сбывшихся пророчеств, судьбоносных намеков, философских открытий, и чем дальше отстоит событие во времени, тем шире и ярче эта картина. Ничто не происходит случайно; каждое движение мира было предопределено другими, произошедшими тысячи лет назад, и в свою очередь рождает новые явления, которые можно предугадать, если знать правила судьбы.

— Получается, они поклоняются судьбе?

— Они убеждены, что мир полностью пребывает под рукою судьбы, а потому следует знать и чтить ее законы. На этом зиждется и их искусство, и их наука. Неподготовленному разуму сложно оценить красоту этих многослойных картин. Но ты, моя госпожа, сумеешь уловить самые тонкие нюансы их мудрости. Пусть не сейчас, пусть позже… А пока просто читай о деяниях олуди, не обращая внимания на комментарии.

Ханияр кивнул на одну из картин и вернулся к проповеди. Это был портрет Хасафера, великого царя, третьего из посланников судьбы, пришедших к Вечному камню. Год его прихода стал первым годом новой эпохи. Он совершил невозможное: объединил полсотни царств и княжеств в одно государство и правил им сто десять лет. Сколько крови было им пролито? К чему он стремился? Почему, создав великое царство, на сто восемьдесят восьмом году жизни исчез без следа? Книги не давали ответов на эти вопросы, вернее, давали их столько, что вычислить верный не было возможности. Слишком много прошло времени! Евгения лишь скользнула мимолетным взглядом по портрету и повернулась к следующему. В той древности портретного искусства еще не существовало, висевшая на стене картина была создана много позже. Не определить, не догадаться, откуда пришел этот человек, каким был.

Следующая темная фигура — Хараан. Темная во всех смыслах, по прозвищу Черная Колдунья. Темно-коричневое, почти черное лицо, толстые губы. Художник не знал о существовании африканской расы, в изображенном им лице эти черты оказались сглажены, но Евгения по словесному описанию в книге понимала, что Хараан пришла из какого-то африканского племени. Она появилась в Матагальпе уже немолодой, в расцвете своей волшебной силы и прожила здесь почти сто лет. Хараан принесла в этот мир одно лишь злое колдовство, и время ее власти звали веком тьмы. Это она научила иантийцев магическим ритуалам, она нашла первые дома духов, она приносила им кровавые жертвы. До сих пор ее именем пугают непослушных детей. Умирала она страшно: вздумала покорить темных духов земли, но они не приняли ее и наслали свое проклятье.

Вот вечно юная Тха-Нофру; от этого искаженного временем имени все еще веет Египтом, недаром все книги спешат рассказать, как хрупкая красавица пыталась заставить свой народ поклоняться то ли некоему человеку, символизирующему собой солнце, то ли солнечному диску, символизирующему какого-то человека, и еще каким-то несуществующим людям с головами животных… Евгения понимала, в чем дело, но для жителей Матагальпы призывы Тха-Нофру оказались полной бессмыслицей. Олуди отступилась, уединилась в своем городке в центре Ианты, и ее слуги сначала шепотом, а потом открыто рассказывали о творящихся в доме чудесах: летающей мебели, разговаривающих голосом хозяйки деревьях, полупрозрачных тенях, что днем и ночью бродили по комнатам, блуждающих ночных огнях… Олуди не старела, но словно бы становилась все прозрачней, исчезала в каком-то незримом мире… Последние девять лет она провела, зависнув над ложем, — между небом и землей, между жизнью и смертью. Говорили, что сквозь ее тело можно увидеть свет окна, что ее не накрывали одеялом, потому что одеяло проскальзывало сквозь нее, опадая на постель… Она изчезла на глазах своих слуг, так и не выйдя из грез, и навсегда осталась тайной для иантийцев, которые и по сей день вспоминали ее с благоговейной нежностью.