На полпути к себе... - [58]

— Я думал, в вас благородство есть, — нахмурился Мокану. — Все годы, что мы вместе работаем, я даже не сомневался в этом. Жаль мне вас, Юнона Васильевна, — он впервые назвал ее по имени и отчеству. — Очень жаль. Я от вас такого не ожидал. Кстати, например, Валентину Ивановну надо было бы раньше всех повысить — сама отказалась. Заявила, что подождет. Ну, не будем терять время, идите работайте, — сухо закончил заведующий.

Когда раздраженная Юна вернулась домой, Иван вроде посочувствовал ей, стараясь ее успокоить. Но его сочувствие лишь вызывало озлобление, раздражение против людей, с которыми Юна работала. Со стороны могло показаться, что Ивану даже доставляет удовольствие сложившаяся ситуация.

— К большому несчастью, я оказался прав, — покачал головой Иван. — Не считаются с тобой. Не зависят — вот и не уважают. Выходит, не нужна ты им, — голос Ивана звучал искренне, и Юне думалось, что, кроме мужа, у нее никого нет. — Нечего тебе больше на них корячиться, — продолжал он. Ей уже не резал слух лексикон мужа, она в нем слышала только его правоту. — Пусть без тебя побудут. Сама говорила, что работы невпроворот, а людей нет. У меня знакомый есть. Враз тебе бюллетень нарисует. Тем более что при твоей болезни ты всегда можешь освобождение взять. А он обязан мне кое в чем.

Больничный Юне «нарисовали».

«Пусть покрутятся без меня. Пусть эта Лидия Антоновна свое повышение и отработает», — злорадствуя, рассуждала она сама с собой.

Придя вечером с завода домой, Иван спросил, как обычно: «Ты меня уважаешь?» — и, получив подтверждение, протянул Юне красивую сумку.

— У нас в цехе женщина продавала. А я о тебе, мой миленький, только и думал. Чем обрадовать, думал. И вот тебе сувенир, в некотором роде — презент! Пусть еще больше завидуют. Не понравится — другую купим. Еще лучшую. Ты только скажи. Мне все исполнят. Есть знакомые…

Близких друзей у Ивана не было. Это Юна узнала давно. Но знакомых-приятелей — полно! Телефонная книжка испещрена фамилиями «нужных людей». И время от времени она слышала, как он говорил в трубку: тот-то обязан ему или тому-то обязан он.

Как-то через полгода после замужества Юна спросила Ивана:

— Почему у тебя нет друзей? Хотя бы одного закадычного! Разве в детстве ты ни с кем не дружил?

— Нет, не дружил, — ответил он. — Все друзья становятся со временем отъявленными врагами. Моя мамуля давно это поняла. И еще она говорит, что самая крепкая дружба существует только между родителями и детьми. На посторонних людей никогда положиться нельзя.

Юна недоуменно посмотрела тогда на мужа:

— А как же я?

— Ты?.. Это ты! Ты — исключение! — великодушно разведя руками, проговорил Иван. — Надо знать, кому доверять. Потом, ты тоже моя единственная.

Получалось так, что своим признанием он делал Юне комплимент в неколебимости ее авторитета для него. Затем, словно подсмеиваясь над собой и Юной, над ее недавними сомнениями, сказал:

— Ты же знаешь, что я тебя вычислил! И теперь поняла, что нет подруг и нет… сомнений. И ты меня уважаешь. Скажи: «Ты меня уважаешь?» — он весело посмотрел на нее, и Юна ответила:

— Уважаю.

…Прошло два года их супружества, а Юна все не может понять, что для нее значит это «уважаешь?». С одной стороны, она, конечно, уважает мужа за свою благополучную жизнь, а с другой — Юна как-то неожиданно оказалась только с ним. Никто у них в доме не бывает, сами тоже ни к кому не ходят. Если к Рождественской раз в два месяца съездят, и то событие. Правда, иногда какие-то знакомые Ивана появляются в доме, но чаще Юна их не видит. Напрасно она пошла у него на поводу и влипла в эту неприязнь с повышением. Валентина теперь ее и вовсе не замечает. Может быть, действительно прав муж, что Валя завидует ей. Завидует в том, что Иван ей, Юне, «красивую жизнь построил».

В новую квартиру Юна переезжала на третьем году замужества. Тогда-то вдруг и почувствовала — состояние праздничности ушло из ее души, что-то оборвалось. Казалось бы, только теперь и радуйся. Не увидит она больше завистливо-пренебрежительных взглядов директорши, которая явно завидовала ей, ее «жизненному взлету» и злилась. Не услышит она больше сотрясающего по вечерам квартиру стука молотка слесаря-сапожника. Не будет у нее болтаться под ногами ангорская кошка «мамашки».

И все же, все же какая-то неведомая грусть овладела Юной, когда она в ожидании Ивана с машиной и грузчиками сидела на тахте в разоренной комнате и размышляла о предстоящей на новом месте жизни. И как-то незаметно начала вспоминать свой переезд из подвала в эту комнату. Да, тогда, в подвале, оставила она свой настоящий дом, свою семью. Целых восемнадцать лет прожила она в этой коммуналке — но так и не ощутила такого тепла и уюта, как в подвале.

Вспомнила и маму, добрую, чистую, сильную. Этими чертами наделяла Юна своего воображаемого рыцаря, которого искала всю свою взрослую, самостоятельную жизнь. Сначала за рыцаря Юна ошибочно приняла Корнеева, затем Ивана.

В этой комнате, в коммуналке, теперь оставляет она свою пережитую любовь, свалившуюся на нее несколько лет назад.

Юна не слышала, как вошел Иван.

— Так, значится, сидим ждем, пока наш муженек появится? В облака унеслись! Ничего не слышим и не видим! — раздался над ней голос Ивана, прервав ход ее мыслей. — Ты что, оглохла? Я сигналил. Я кричал. Ждал, что выйдешь… Иди к машине. Будем переносить вещи. А вы, Анна Сергеевна, — обратился он к «мамашке», — сделайте одолженьице, побудьте здесь.