На полголовы впереди - [4]

Я знал в лицо всех жокеев и тренеров и очень многих владельцев лошадей, потому что для этого достаточно иметь только хорошее зрение и программку. Но я знал еще и много чего из их биографий, потому что немалую часть детства и юности провел на ипподромах, куда меня брала с собой помешанная на скачках пожилая тетя, которая меня вырастила. Благодаря ее познаниям и острому языку я стал настоящим ходячим банком данных. А когда мне было восемнадцать, она умерла, и я семь лет бродил по свету. Вернувшись, я уже не был похож на прежнего зеленого юнца, и те, кто меня когда-то немного знал, скользили по мне безразличным взглядом.

Окончательно вернулся в Англию я потому, что в двадцать пять лет стал полноправным наследником и тети, и отца — их душеприказчики ждали моих распоряжений. Раньше я время от времени переписывался с ними, и они довольно часто переводили мне деньги в разные глухие места, но когда я вошел в тихий, весь в книжных полках кабинет старшего партнера фирмы «Корнборо, Кросс и Джордж», Клемент Корнборо хмуро поздоровался со мной, не вставая из-за стола.

— Вы случайно не… э-э-э… — произнес он, глядя через мое плечо, как будто ждал кого-то другого.

— Ну да, это я. Тор Келси.

— Господи боже! — Он медленно встал и, наклонившись через стол, подал мне руку. — Но вы изменились. Вы… э-э-э…

— Вырос, возмужал и потолстел, — сказал я, кивнув. — И к тому же еще и загорел, потому что некоторое время провел в Мексике.

— Я… э-э-э… заказал обед, — с сомнением в голосе сказал он.

— Прекрасно, — отозвался я.

Он повел меня в такой же тихий ресторан, заполненный такими же поверенными в делах, которые сдержанно кивали ему. За ростбифом он сообщил, что зарабатывать на жизнь мне никогда не будет необходимости (это я уже знал), и тут же спросил, чем я намерен заниматься, — вопрос, ответить на который я не мог. Я семь лет учился жить, а это совсем другое — формально никакой профессии у меня не было. В канцеляриях у меня начиналась клаустрофобия, и ни к каким наукам я склонности не проявлял. Я разбирался в механизмах и неплохо работал руками. Особым честолюбием не отличался. Предпринимательской жилки от отца не унаследовал, но, с другой стороны, было маловероятно, что я пущу на ветер оставленное им состояние.

— Что вы делали все это время? — спросил старый Корнборо, мужественны пытаясь поддержать разговор. — Вы ведь побывали в разных интересных местах, правда?

Нет ничего скучнее, чем рассказы о приключениях, подумал я. Самому их переживать гораздо интереснее.

— Большей частью имел дело с лошадьми, — вежливо ответил я. — Австралия, Южная Америка, Соединенные Штаты, да мало ли где еще. Скаковые лошади, пони для поло, много занимался родео. Поработал и в цирке.

— Господи.

— Но теперь отрабатывать проезд куда-нибудь уже не так легко и становится все труднее. Слишком много стран это запрещают. И я сам не хочу к этому возвращаться. С меня хватит. Не те годы.

— И что же дальше?

Я пожал плечами:

— Не знаю. Осмотрюсь. Я не собираюсь встречаться с родственниками матери, так что не говорите им, что я здесь.

— Как скажете.

Моя мать происходила из обедневшей аристократической семьи, увлекавшейся конной охотой, — ее родня пришла в ужас, когда она в двадцать лет вышла замуж за шестидесятипятилетнего богатыря из Йоркшира, который владел целой сетью магазинов подержанных автомобилей, но не имел ни одного родственника, занесенного в «Книгу пэров» Берка. Они утверждали, будто все дело в том, что он задарил ее лошадьми, но мне всегда казалось, что она действительно им увлеклась. Во всяком случае, отец был от нее без ума, как мне часто говорила его сестра — моя тетя, и утратил всякое желание жить после того, как она погибла от несчастного случая во время охоты — это случилось, когда мне было два года. Он протянул еще три года и умер от рака, а поскольку семья моей матери не хотела иметь со мной дела, тетя Вив Келси забрала меня к себе и обеспечила счастливое детство.

Для незамужней тети Вив я стал тем долгожданным ребенком, которого ей не довелось произвести на свет самой. Когда она меня забрала, ей было, вероятно, около шестидесяти, хотя я никогда не считал ее старой. Она всегда была молода душой, и мне ее очень не хватало после того, как она умерла.

Голос Миллингтона произнес:

— Эта машина, за которой вы едете… Вы все еще едете за ней?

— Все еще ее вижу.

— Она зарегистрирована на имя какого-то Дерри Уилфрема. Когда-нибудь про него слыхали?

— Нет.

Миллингтон все еще имел кое-какие связи в полиции и, по всей видимости, без труда добывал компьютерную информацию.

— Его адрес — Паркуэй-Мэншнз, Мейда-Вейл, Лондон, — сказал Миллингтон. — Если потеряете его, поезжайте туда.

— Хорошо.

Дерри Уилфрем оказал мне любезность, направившись прямо в Паркуэй-Мэншнз, и позже кому-то из подручных Миллингтона удалось установить, что это действительно он. Миллингтон предъявил его фотографию каждому из двух свидетелей, страдавших провалами памяти, и, как он потом мне рассказывал, они «наложили в штаны от страха и стали бормотать, что никогда этого человека не видели, никогда, никогда». Но оба были так основательно запуганы, что ничего добиться от них Миллингтон не смог.