На поле славы - [85]

Пан Збержховский приказал пленникам похоронить тела убитых, что оказалось очень легким, так как торф сразу расступался под лопатами, и когда на плотине не осталось никаких следов битвы, полк двинулся дальше, по пути к Шидловцу.

Пан Циприанович посоветовал панне Сенинской снова пересесть в карету, в которой она могла бы заснуть перед стоянкой, но девушка так решительно заявила, что не оставит Яцека, что даже ксендз Войновский не стал уговаривать ее изменить это решение. Таким образом они ехали вместе, и, кроме возницы, в телеге с ними никого не было, так как пани Дзвонковской страшно хотелось спать, и она вскоре перешла в карету.

Яцек лежал на спине на вязанках сена, уложенных с одной стороны вдоль телеги, а она сидела по другую сторону, наклоняясь ежеминутно к его раненой руке и следя, чтобы кровь не просочилась через повязку. От времени до времени она прикладывала к губам раненого бутылку со старым вином, которое, по-видимому, действовало на него прекрасно. Через некоторое время ему надоело лежать, и он приказал вознице вытащить сено из-под его ног.

— Лучше я поеду сидя, — проговорил он. — Теперь я себя совсем хорошо чувствую.

— А рана? Не будет ли она вас сильнее беспокоить?

Яцек перевел глаза на ее розовое личико и заговорил тихим, печальным голосом:

— Я отвечу вам так, как (давно, давно это было!!) ответил один рыцарь, когда король Локетек увидел его на поле битвы раненного мечом крестоносцев и спросил, сильно ли он страдает. Показав на свои раны, рыцарь ответил: «Это меньше болит».

Панна Сенинская опустила глаза.

— А что болит сильнее? — прошептала она.

— Сильнее болит тоскующее сердце, и разлука, и память о причиненных обидах.

Воцарилось непродолжительное молчание, только сердца обоих забились сильнее, так как оба поняли, что наступил момент, когда они могут и должны высказать все, что они имеют друг против друга.

— Правда, — говорила девушка, — я обидела вас тогда, когда приняла вас после того поединка с гневом и не по-человечески… Но это было только один раз, и сам Бог знает, как я потом жалела об этом. Да, я сознаюсь, это была моя вина, и от всей души прошу у вас прощения.

А Яцек приложил здоровую руку ко лбу.

— Не это ранило мое сердце, не это причинило ему жестокую боль.

— Я знаю. Это было письмо пана Понговского… Как? И вы могли подозревать меня, что я знала о нем или участвовала в его составлении?

И девушка начала прерывающимся голосом рассказывать, как все было; как она умоляла пана Понговского сделать шаг к примирению; как он обещал ей написать отеческое и сердечное письмо к нему, и написал совершенно противоположное, о котором она узнала после от ксендза Войновского и которое показало, что пан Понговский, имея другие намерения, хотел раз и навсегда разлучить их.

Так как ее слова были в некотором роде признанием и в то же время воскрешали неприятные и горькие воспоминания, стыдливый румянец то и дело заливал ее щеки, а глаза заволакивались слезами.

— А разве ксендз Войновский, — спросила она, наконец, — не писал вам, что я ни о чем не знала и не могла понять, почему я получила такое возмездие за свою искренность?

— Ксендз Войновский, — отвечал Яцек, — сообщил мне только, что вы выходите замуж за пана Понговского.

— И не сообщил о том, что я согласилась на это с горя, благодаря своему сиротству и одиночеству и из благодарности к пану Понговскому?.. Ведь в то время я еще не знала, как он поступил с вами, и знала только, что мной пренебрегли и меня забыли…

Услышав это, Яцек закрыл глаза и ответил с глубокой печалью в голосе:

— Что вас забыли?.. Пусть так!.. Я был в Варшаве, был в королевском дворце, разъезжал с полком по всей стране, но, чтобы я ни делал, где бы ни был, вы ни на минуту не выходили из моего сердца и памяти… Вы шли за мной, как тень идет за человеком… И не раз в отчаянии, в муках я призывал вас в бессонные ночи: «Сжалься! Утоли боль! Дай забыть о себе!» Но вы никогда не оставляли меня: ни днем, ни ночью, ни в поле, ни дома… Наконец я понял, что тогда лишь смогу вырвать вас из своего сердца, когда вырву самое сердце из груди…

Тут он замолчал, так как волнение сжало ему горло, но через минуту продолжал:

— …Потом я часто просил Бога в молитвах: «Господи, дай мне погибнуть в бою, ибо ты сам видишь, что я не могу ни пойти к ней, ни жить без нее!..» И не ожидал я, что увижу вас когда-нибудь в своей жизни… Единственная моя!.. любимая!..

С этими словами он склонился к ней и положил голову на ее плечо.

— Ты, точно кровь, которая дает жизнь! — шептал он, — точно солнце на небе!.. Бог милосерд ко мне, что позволил мне еще раз увидеть тебя!.. Милая!.. любимая!..

А ей казалось, что Яцек поет какую-то дивную песню… Глаза ее налились волнами слез, а сердце — волнами счастья. Снова между ними воцарилось молчание, только девушка долго плакала сладостными слезами, какими никогда еще не плакала в жизни.

— Яцек, — произнесла она, наконец, — зачем же мы так долго страдали?

— Зато теперь Господь вознаградил нас…

И в третий раз воцарилась между ними тишина, только телега скрипела, медленно подвигаясь по песку большой дороги. Миновав бор, они выехали в залитое солнцем поле, шумящее колосьями и усеянное красным маком и синими васильками. Кругом царила глубокая тишина. Над сжатыми кое-где полосками неподвижно реяли в воздухе распевающие жаворонки, вдали, по краям полей, сверкали серпы, с далеких зеленых лугов доносились крики и песни пастухов. А им казалось, что для них только шумит эта нива, для них мелькают маки и васильки, для них заливаются жаворонки и поют пастухи, и что весь этот солнечный покой и все эти голоса вторят только их счастью и упоенью.