На поле овсянниковском - [192]

Тогда решил Борька — все равно делать нечего — свой след заранее запутать, напетлять по лесу несколько километров и выйти к опушке в другом месте и оттуда наблюдать за деревухой. Так и сделал. Так-то спокойней, пока немцы по его следу сюда дойдут, он уж далеко будет.

И вошло в Борькину душу новое, незнакомое прежде чувство, чувство загоняемого зверя, обложенного со всех сторон. Может, оно и к лучшему — чутче будет, осторожней, злее, но появилась мысль, что можно устать от бесконечной напряженности, что может довести она до отчаянности, до безнадежности, когда станет все трын-травой, лишь бы покой скорей, хоть лагерный… Но кроме ощущения затравленного зверя было что-то и от охотничьего вспыла — обхитрить немцев непременно и выйти из этой игры победителем, дойти до своих во что бы то ни стало.

Развязал Борька котомку и ахнул — кроме хлебушка и картошки лежал там кусок сала, да не малый, граммов на четыреста. Несколько ломтиков отрезано — с них и начал, а глаза защипало… Женщины вы русские, чем и отблагодарить-то вас? И смогу ли чем? Только победой, только освобождением…

В деревне тем временем какое-то движение обозначилось. Подводы от одного дома к другому передвигались, немецкие шинели зеленели. Грабят, значит, сволочи! Но что испугало Борьку — два немца подошли к баньке той, где ночевал он. Заметят следы, как пить дать! И верно, один немец рукой на поле показал, а второй в дом направился и вышел вместе с хозяйкой. Повел ее к баньке. Заколотилось у Борьки сердце, вдруг из-за него с этой женщиной чего-нибудь сделают? Но шел там какой-то разговор — немец рукой на поле и хозяйка тоже. Поговорили немного и ушли немцы. Отлегло от сердца. Видно, хозяйка чего-то наболтала, и те успокоились.

Замерз, конечно, Борька, но костер разжигать опасался. На опушке нельзя, дым немцы приметят, а в лес уходить рискованно — надо наблюдать за деревней.

К середине дня, увидел он, стали покидать немцы деревню. Поехали груженые подводы влево, видимо, дорога там есть, и вскоре скрылись из глаз. Но это легко сказать — к середине дня, а каково было его дождаться. И прыгал Борька, и бегал на месте, и сапоги снимал, чтоб ноги растереть, и руки за пазухой отогревал — чего только не делал, чтоб не застыть совсем. А сейчас припустился рысцой по опушке к своей лежке, где костерик жег, — там уж отойдет у огня.

Но идти в деревню, пока день не ушел, Борька поостерегся — вдруг не все немцы ушли, вдруг кого из полицаев оставили. Нет, надо ждать темна, но, как всегда, когда хочется чего-то сильно, время тянулось медленно — еле дождался. И как только зажглись окошки в деревне — тронулся.

У баньки висела белая рубашка, и Борька без опаски постучался в дом. Открыла хозяйка сразу.

— Не обморозились?

— Есть малость.

— Проходите скорей.

— Немцы что, мой след заметили?

— Да. Еле убедила их, что это мой след, что за дровами в лес ходила.

В избе было тепло до невозможности. И тут при свете керосиновой лампы разглядел Борька женщину — худенькая, светленькая и много старше его, лет около тридцати ей, наверное, но симпатичная, глаза большие, широко раскрытые. И она его рассмотрела.

— Господи, да вы мальчик совсем… Сколько же вам?

— Девятнадцать… На днях будет.

— А вы мне таким большим мужчиной показались… в бане. Ну, ладно, у меня спирту есть немного — разотритесь, я выйду.

— Что вы? Я лучше вовнутрь приму, если разрешите.

— Как хотите. Сейчас я поесть принесу.

Ужин она, видно, заранее приготовила, потому что сразу поставила на стол сковородку с жареной картошкой на сале и выставила пузырек со спиртом.

Чтоб показать себя настоящим мужчиной, Борька спирт разбавлять не стал, оглушил одним махом и начал закусывать.

Да, росту был Борька хорошего, и вес около восьмидесяти, но лицо возраст его выдавало, мальчишеское было, и волос на нем рос плохо, только на губах пушок, а на подбородке совсем ничего; тут еще после спирта и еды разморило его, что-то к горлу подступило, и почувствовал он, как набухают в глазах слезы, — растрогался он очень.

— Что ты, глупенький, — перешла женщина на «ты» и положила свою руку на обстриженную его голову. — Чего ты? Маму вспомнил?

— Да нет, — размазывал слезы по лицу Борька, а от ласковых слов женских еще больше распирал комок, и еле Борька сдержался, тряхнул головой, сбрасывая слабость не мужскую, и пробормотал: — Нервишки сдали… пройдет.

А потом стал несвязно рассказывать, как в плен попал, как шел к Ржеву, как бежал… А женщина руку не убирала с его головы, тихо поглаживала.

— Скоро освободим вас всех, — закончил Борька рассказ, а самого заклонило в сон, еле на табуретке держался. Потом спросил: — Сильно вас немцы пограбили?

— Ко мне не приходили. У меня нет хозяйства. И дом это не мой.

— Я вижу — не деревенская вы, — сказал Борька и опять почувствовал запах духов, который поразил его там, в баньке.

— Тут старушка жила. Я у нее угол снимала…

— А почему ж не уехали? — перебил Борька.

— Так… не удалось, — неопределенно ответила она, а Борька допытываться не стал, неудобно.

Разобрала она Борьке постель, а сама на печи себе место устроила.

В первый раз в жизни Борька наедине ночью с женщиной остается, и тревожно ему как-то… И впервые за два месяца до белья раздевается — тоже странно.