На плоту через океан - [24]

Когда он обсох, я поместил его в каюте. Тут у него началась морская болезнь и ужасная рвота. Весь этот день он ел бананы. Вид у него был самый плачевный. До этого я и не представлял себе, что птица может так страдать. Но через несколько часов попугаю стало немного лучше, и, когда я закутал на ночь его клетку дождевиком, он снова стал сердито ворчать.

Я зажег фонарь, освещающий компас. Вспенивая волны, плот продвигался в темноте; я пошел на нос посмотреть, нельзя ли как-нибудь помочь малютке Микки. С тех пор как мы покинули Кальяо, кошка ничего не ела и даже не сдвинулась с места.

Мне стоило немалых трудов вытащить Микки из ее убежища и принести на корму, хотя это было, по-видимому, кроткое создание.

Я положил кошку на разостланный свитер и, не переставая гладить ее и разговаривать с ней, привязал поводок к ручке передатчика. Вскоре она немного оживилась. Должно быть, она наконец поняла, что я не хочу ей зла, широко раскрыла золотые глаза и печально посмотрела на меня. Казалось, она была готова заговорить со мной.

— Ты немного страдаешь морской болезнью, Микки? — спросил я ее.

«Нет, — казалось, ответила она, — я не страдаю морской болезнью, но на меня напала тоска. Мне здесь не по душе».

— Я это вижу, — сказал я, как будто беседовал с товарищем по плаванию. — Но скоро ты будешь чувствовать себя лучше. Все будет хорошо, маленькая Микки. Мы дружно заживем все трое: Икки, ты и я.

Я осмотрел кошку, освещая фонариком ее темную шерсть.

— Микки, — удивленно промолвил я, — когда мне подарили тебя в Кальяо, на тебе было не менее пятнадцати миллионов блох. Куда же они девались?

«Да, их была у меня целая уйма, — слегка почесываясь, отвечала Микки. — Некоторые из них, должно быть, утонули, когда попытались вместе с тремя матросами перепрыгнуть на резиновый плот, чтобы направиться назад в Перу. Я видела, как они прыгали. Не будь я привязана, я, конечно, тоже прыгнула бы с ними. Немало блох смыли с меня волны. Вы сами видели, что меня несколько раз окатывало с ног до головы. Но все же, мне кажется, штуки две еще остались».

Я гладил ее и разговаривал с ней вполголоса, пока она не закрыла глаза.

В течение дня я несколько раз засыпал и просыпался. Мне удалось продержаться всю ненастную ночь, ни разу по-настоящему не заснув у руля. Когда глаза начинали неудержимо слипаться, я грыз сахар и несколько раз готовил себе кофе. У меня все время был под рукой запас воды, кофе и чашка.

А солнце все не показывалось.

Керосинка по-прежнему доставляла мне хлопоты, но под конец удалось вскипятить воду и приготовить горячий кофе. В одиннадцать часов по восточному стандартному времени я послал радиограмму с указанием курса и сообщил, что все идет хорошо.

Днем я опять выпустил Икки из клетки, чтобы дать ему поразмяться, но на этот раз привязал его за лапку. Микки дремала, сидя около рулевого колеса. Она немножко поела и, казалось, была довольна. Но вот она заметила Икки, сидящего на носу возле клетки спиной к нам. Кошка пожирала глазами ничего не подозревающую птицу. Вдруг она прыгнула к попугаю. Я крикнул, но Микки не обратила внимания. Тогда я схватил лежавшую возле меня теннисную туфлю и запустил ею в кошку. Она испугалась и молнией скользнула в отверстие, под бамбуковую палубу. До поздней ночи я больше не видел Микки, но потом она пришла на корму и стала ласково тереться о мои ноги, как будто мы старые друзья и между нами ничего не произошло. Я был уверен, что она позабыла обо всем происшедшем.

Всю ночь я боролся со сном. Наконец рассвело, но по-прежнему не было солнца. Дул устойчивый, сильный ветер, и плот то и дело одолевали волны. Я, как и раньше, держался курса вест-норд-вест, и, по моим расчетам, я уже довольно далеко отплыл от берега. Я начинал привыкать к одиночеству. Но где-то в глубине души притаилось беспокойство, главным образом за плот: как поведет он себя в шторм? Выдержат ли оснастки и связи бревен? Правда, теперь я был гораздо спокойнее, чем в начале путешествия. Я стал осваиваться с новым образом жизни: надо мной небо, подо мной «Семь сестричек» и океан.

На четвертый день путешествия я заметил в том месте, где был привязан якорь, потертый пеньковый трос, тянувшийся с правой стороны за кормой плота. По-видимому, он еще во время стоянки в порту случайно запутался под плотом и теперь освободился. Ни один моряк не допустит такого непорядка на судне. Я пробрался на конец бревна, которое было скользким от масла, пролитого еще в порту, и, держась левой рукой за ванту грот-мачты, попытался отцепить трос.

Перед тем как забраться на бревно, я положил возле него свайку и нож, чтобы они были под руками. Однако эта затея оказалась гораздо более трудной, чем я предполагал; чтобы ощупью найти под бревном конец троса и отрезать или развязать его, мне пришлось орудовать правой рукой, погруженной в воду почти по плечо. Несколько раз я был вынужден отдыхать. С трудом мне удалось отрезать канат. Высвобождая его, я поскользнулся на бревне и одна моя нога погрузилась в воду. Я крепко ухватился за ванту и быстро подтянулся на бревно. В тот момент я даже не сообразил, что произошло, но потом, поглядев через борт, заметил в морской глубине огромную коричневую тень. Тень казалась бесформенной, и я подумал, что это какой-то обман зрения. Затем я снова посмотрел в глубину — теперь коричневая тень уже более четко вырисовывалась в темно-серой воде. Неужели это была рыба? Переменив брюки, я опять стал вглядываться в темную пучину и на этот раз ясно увидел порядочную акулу, плывущую как раз в том месте, где моя нога болталась в воде.