На петле времени - [3]

в котором нет дороги для народа

и для меня. Нелепая свобода

железных истин, жизни без труда

духовного – лишь видимость достатка,

в которой все проходит без остатка».

Кораблик

Так лютует зима,

что и кактус в цветочном горшке

согревает и дарит приятное летнее эхо.

От решающих дней мы зависли в соленом вершке,

на разминочный кашель,

на «к-хе» от последнего смеха.

Словно сделали круг и, взлетев над самими собой,

мы застыли в пространстве,

почти что не чувствуя время.

Смотрим вниз и любуемся ровной,

как шпага судьбой.

И землей голубой.

Облака перламутрово пеня,

голый мальчик в тазу запускает кораблик рукой

и волну нагоняет, смеясь над подобием бури.

Озираемся рядом. И видим,

что кто-то другой,

на планете другой,

в человеческой ежится шкуре.

Привет, Маркес!

Глаза открываются двумя восьмерками —

здравствуй, площадь вечности,

привет, привет.

За моей спиной сто лет одиночества —

сто колец на столешнице

нарезаны временем,

на письменном стволе

жизни.

Земля – эрогенная зона личности,

ее величественной фаличности.

Земля – вагинальная щедрость тепла,

которая впитывает тела.

А дальше – лишь свет в направлении тьмы,

и страстные сказки выводят умы

на поиски истин, на трепет гармоний

от ласковых губ и шершавых ладоней.

Круг

Мне шепнули, что я должен выиграть какую-то битву,

на роду мне написан великих свершений венец.

Мое имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву,

и я стану пророком и Богом Богов, наконец.

Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры,

мне к бокам примостили дощатую выдержку стен,

и, казалось, в ногах не опилки, а древние горы

ледяными вершинами тянутся к дрожи колен.

Сколько лет в этом стойле овсяном, соломенном, хлебном

вариации мыслимых жизней слагались в одну.

И по ней проскакав, я сливался, как облако с небом,

и срывался, как тень с облаков, к океанскому дну.

Мне предписан был бег по какому-то смутному кругу,

рев арен, звон монет и трусливые рвения шпор.

Я прийти должен первым куда-то и эту заслугу

мне принимбят при жизни, а после поставят в укор.

За бесчисленность дней, или что там текло за глазами,

я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей.

Я прошел ее первым, последним, скрипучим как сани,

стертым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей.

Все интриги трибун, всех менял и карманников трюки,

всех властителей дум, все царапины нищенских рук,

даже каждую муху, скрестившую лапки на брюхе,

все оттенки реальности, каждый случавшийся звук…

Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью —

мол, пора, выходи – твой единственный, главный забег!

И откуда-то сверху, увидев судьбу свою конью,

я заржал, все и вся, как на свет,

поднимая на смех.

Трудно быть богом?

Трудно быть йогом

в православном храме.

Трудно быть рогом

изобилия в женской бане.

Трудно быть стогом

сена, в котором люди

громко хохочут, хватая друг друга за муди.

Трудно быть соком

березовым на исходе

весны, который уже бродит,

становясь гуще и горше

слезы сосны.

Трудно быть итогом, чертой, приговором, пулей,

последней пчелой,

к закату летящей в улей.

Богом не трудно. Чего там осталось Богу?

Лечь на завалинке, гладя больную ногу.

О Русь!

Я не могу свести концы

с началами, о, Русь!

Я сам себе гожусь в отцы

и в матери гожусь.

И ты мне дочь,

и я, точь – в точь,

тот византийский поп,

который падал, словно ночь,

в сияющий сугроб.

А если по его следам —

до каменной волны,

то там – сезам или седан

клокочущей войны,

Везувий, бьющий из трубы

сторожки лесника,

и дым струящейся судьбы

сквозь скучные века.

Тибетских скал простой секрет

тебе открыт давно.

За краем света – тот же свет,

и только там темно,

куда еще не бросил взгляд,

не повернул лица.

О, Русь моя! Я снова рад

и счастлив без конца.

Happy end

Как это здорово, читая,

придумывать другой сюжет,

с героем вместе оживая,

пронзив неправильный портрет,

впитавший ложь, ужимки, скуку,

как пресс-папье чужой души.

– Скорее, Грей, ты видишь руку?

Вставай! Ступай и не греши.

Доказательство

ни одна из теорем недоказуема

ни одна из аксиом не безусловна

потому что валуны акулами

плавники летающего овна

соколиной царскою охотою

по степям монгольским ужас сеяли

если бы хотя бы одной сотою

одной тысячной излучиной поверили

в то что теоремы римы ремы ромулы

рамазаны рекруты лабазники

аксиомы синусы окрониксы

костыли кресты и клецки с сахаром

вата сладкая и добрый клоун с голосом

алкаша в каморке за кулисами

бабы вереницей с коромыслами

в ведрах теоремы с аксиомами

с вольтами рентгенами и омами

словно птицы клином в даль туманную

в даль скрипучую бубенчатую санную

с ямщиком с навозцем с краснощекими

в теремах да принцы с аксельбантами

никакими теслами и гантами

что аршином что косою саженью

Жизнь недоказуема, но каждому.

Жизнь не безусловна, а поди же ты!

В суше, в жиже, вшивы, лживы,

живы же?

Игрушка (Гамлет на том свете)

Так быть или не быть?

Смотрю я на тебя

и знаю, как и ты,

ответы на вопросы.

Что мне в твоей привычке бытия

мои всегда открытые прогнозы?

Другой вопрос: так быть или не быть

в тебе сегодня?

Долго ли?

Доколе?

Куда-то плыть, кого-то снова бить,

страдать, любить, испытывая боли…

И весело, казалось бы, но так

осточертела замкнутая пьеса,

что хочется из ничего придумать страх

и пустоте придать немного веса.

Но знаю же, что, ложью ложь поправ,

я той же самой скуки сею семя,