На первом дыхании - [19]

— Привет.

На большее его не хватило. Замолк. Онемел как рыба.

— Ну как дела? — Я принялся его тормошить. — Чем занят?

Он молчал.

— Что сейчас читаешь?

— Изучаю теорию множеств.

— Это славно. Это сгодится.

— Что вы мне посоветуете, Олег, — не выдержал, перешел на «вы», — в общем плане моего развития?

При таких вопросах спрашивающий сильно и глубоко потеет. Я подумал и ответил: солидности.

— Чего?

— Солидности. Ученый должен быть прежде всего солиден. И непременно — режим дня.

— Режим — понимаю… Но не всегда выдерживаю.

— Плохо.

— Но я буду стараться.

— Непременно. Наука требует огромной отдачи. Наука забирает человека целиком. С потрохами.

И так далее. И так далее.

Глава 7

Но я проскочил. У меня так частил пульс, что я боялся попросту где-нибудь упасть. В мозгах тикало, как в апрельскую капель. А они, медбратья, стояли в дверях — в белых халатах. Почему-то вдвоем. Рагулин и Лутченко. Ну, быки, думал я, держите меня крепче. За это вам платят.

Прорвавшийся, я долго блуждал по этажу — тыкался и заглядывал, как слепой щенок. Спросить я не решался. И наконец — сам увидел. Ее везли на каталке. Не торопясь. Операция только что кончилась.

— В какую палату? — спросил я. Голос мой выдал нечто хрипловатенькое и тусклое. Будто я год перед этим провел в молчании. — В какую? — переспросил я.

На меня посмотрели, как на совсем глупенького. Сестра сказала:

— В послеоперационную, конечно. А вы кто?

Но я уже был далеко.

Одним духом я нырнул на этаж ниже. Пробежал коридор. И опять вверх — вынырнул. И теперь они должны были еще раз пройти мимо меня. Вот они. Две сестры толкают каталку. Усатый хирург сзади. Облизывает усы. И еще кто-то — целая бригада.

Галька лежала, выставив к потолку подбородок и голую шею. Под наркозом. Голова покачивалась от движения каталки. Глаза закрыты — две тоненькие щелочки синевы, больше ничего. Лицо как мел. Не Галька.

Теперь был нужен простор. Пространство. Меня что-то душило и давило. Я вошел в уборную, заперся, распахнул окно — и вывесился наружу, сколько мог. Я дышал. Меня обдавало холодом. Был виден большой кусок неба.

Я все-таки подошел к усачу, когда опять увидел его в коридоре. Как-никак он после операции. Малость чокнутый. И не станет спрашивать, кто я. Не сдерет с меня мой белый халат.

— Прошла успешно, — ответил он.

— И это уже определенно? — Я спросил еще раз, получалось несколько назойливо, но мне плевать.

Усач улыбнулся. Очень скромен. Скромняга. Ей-богу, лет тридцать. Не больше.

— Определенно — будет завтра. Или послезавтра, — сказал он.

Я спустился вниз.

В вестибюле гудел народ. Никого не пускали. Сегодня было здесь что-то особенное. Я вдруг увидел мужа Гальки.

— Привет.

— Привет.

Это у нас обоих вырвалось, от неожиданности. И тут же оба осеклись — сообразили, что к чему. И стояли оба подчеркнуто спокойные. Каренин и Вронский. А она — в опасности. Только наоборот: красив был, пожалуй, Каренин. А Вронский был в белом больничном халате и держал свернутый в трубочку лист бумаги (этот лист я брал с собой для пущей представительности).

— Операция закончилась. Кажется, успешно, — сообщил я.

— Знаю, — кивнул он.

У меня не лежала душа с ним контачить. Если б не такой день, я б и разговаривать с ним не стал.

— Откуда у тебя халат? — спросил он.

— Какая разница!

— Разницы никакой. Просто спросил. Теперь и в халате не пускают.

— Почему же?

И тут выяснилось, что в больнице объявлен карантин. Что по Москве прокатился грипп. Сезонный.

— Ты не знал? Ты где живешь? В безвоздушном пространстве? — И Еремеев мягко улыбнулся.

Он потопал к появившейся нянечке. От Гальки записки быть не могло, но он все-таки потопал. Нянечку обступили, как знаменитость, спустившуюся с самолетного трапа. Шум. Гвалт. Нянечка выдавала ответные записки. Карантин. И у дверей стояли два быка в белых халатах. Скрестили руки.

Я уже собирался уйти из этого шума и гама, но вдруг отыскался еще знакомец.

Он тронул меня за плечо. Рожа как рожа. И сначала я подумал, что он ошибся адресом. Не в ту степь. Потом я подумал, что видел его, пожалуй, во сне — в одном из кошмаров, когда я ночевал на вокзале.

— Узнаешь, друг? — спросил он.

И только тут я узнал. Это был он — непросыхавший. Сосед коми. Тот, который двинул меня в челюсть.

Он сказал, как выдохнул горе:

— Жена у меня тут. (Звучало так: жана).

— Что с ней?

— Руку сломала.

— Как же так?

Он замялся.

— Упала? — спросил я.

— Упала.

— С твоей помощью?

Он насупился. Вздохнул. Еще раз вздохнул. Думал какую-то думу.

— Проведи меня внутрь, — попросил он.

— Я?

— Посмотреть на нее очень хочу. У тебя ж халат. В халате пустят. Дай мне его.

— Шутишь…

— Почему «шутишь»?

— Да потому, что не стану я рисковать халатом.

— Я ж только спросил… Нет — значит нет.

— Мне самому сюда ходить месяц, а то и два. А то и больше. Не могу рисковать.

Он молчал. Опять думал. Опять выдал вздох с самого дна колодца.

— Понимаешь… Как бы тебе сказать…

— Ну?

— Она ласковая. А я как выпью, мне этот Шариков мерещится.

— Кто это?

— Да так. Мужичонка… Мерещится по пьянке. А кулачищи у меня видишь какие и машут сами собой. Мы ведь врачам ничего не сказали. Сказали, что упала.

Он был прост. Он не лгал и не вилял. Он был немного пьян и здорово сражен горем.