А меня пробирал озноб. Причем пробирал основательно и драл не по коже, а глубже. Я его ощущал не хребтом. Я его ощущал не лопатками. Он давал себя знать изнутри. Как у нас говорят, из души. Что-то с ней стало, по-видимому. Быть может, она прохудилась, продырявилась, словно ботинок на сотой походной версте. Надо бы ею заняться, продырявившеюся душой. Но было мне не до нее. И она на ветру холодела. Она выстывала. Над нею, как и над нашей траншеей, как и над этой унылой, рябой от воронок «нейтралкой», кружились и мельтешили белые мухи зимы.
Откуда-то сзади и слева — от полосы чернолесья, которая к тому времени осталась у нас в тылу, послышались странные звуки. Это было похоже на хрюкание. Кабанье свирепое хрюкание, оно приближалось, усиливалось и превращалось в рев, в металлическое рычание. К березняку шли танки. Три танка. Три многотонных стальных кабана. И за ними, по гусеничному следу, в дымных моторных выхлопах, среди вскидываемых траками комьев лохматого дерна, бежали бойцы. Бежали, подпрыгивая и спотыкаясь. Но не они, а танки всецело и безраздельно завладели нашим вниманием. Мы не видели их перед боем. Увидели только теперь.
Были они приземистыми. Были они горбатыми, неказистые эти громадины. Зеленовато-черные, как бы покрытые копотью, они шли по снежному полю и клевали носами, покачиваясь на свежих буграх и воронках. Глухо ревели их двигатели. Ритмично гремели и лязгали железные их суставы. На орудийном дуле ближайшего к нам танка в какой-то момент мелькнула мягкая, блеклая вспышка. Мелькнула, как взмах платка. В следующее мгновение до нас долетел звук выстрела. Подрагивающее свечение перекинулось на малоприметное пулеметное жало танка. Малоприметное, высунувшееся над ходовой его частью. Пулевая длинная очередь ударила по березняку.
Танки не то что вошли, а вломились в него, приминая, прибивая березы к земле. Податливые, тонкоствольные, они падали, словно подкошенные, выстилая дорогу танкам. И в этом падении, в этом торопливом чередовании тяжких ударов о землю было что-то от молотьбы. Молотили березы, и сами же были они цепами. Один за другим опускались те березовые цепы. Причем опускались на немцев — потрясающая подробность того первого боя, навечно врезавшаяся в мою память. Березы хлестали немцев и, казалось, гнались за ними. Те пытались уйти, врассыпную устремляясь к своим позициям. Бежали они без оглядки, просеиваясь между деревьями. Бежали, как сумасшедшие. Бежали, не останавливаясь ни на одну секунду. Но березы легко настигали их. Настигали и били, били. Довершали дело грохочущие танковые жернова.
Все это длилось минуту. Длилось не больше минуты — пока впереди сквозь дымку, сквозь снежную кисею не проступили громоздкие силуэты немецких танков. Мы насчитали их семь. Танки ползли и стреляли, обходя березняк стороной. Походило на то, что ползли они в направлении к нашей траншее. При этом за каждым угадывалось вкрадчивое мельтешение. Пехотинцы трусили за танками, беспокойные, как толкунцы…
