На перепутьях войны - [6]

— В три пальца. Как сало на борове…

— Скорость у пули. Ты понял? Скорость. И в этом все дело. Километр в секунду — не шутка…

— А как она по самолетам?

— Никак.

— Почему?

— Потому что. Прикинь, поскреби в черепке. А лучше — попробуй навскидку семнадцатикилограммовую железную эту дубину.

— После тебя.

— Привет!..

Инструктор, устало прислушивавшийся к взбалмошной той пикировке, не глядя на нас, усмехнулся. В усмешке была снисходительность. Снисходительность и терпимость.

— Разумеется, можно при случае и по воздушным целям…

Сумрачнолицый напарник помог ему вскинуть ружье. Теперь его ствол опирался на скрученную, опустившуюся почти до самой земли ивовую вершинку. Инструктор прирос к ружью. Он по-охотничьи ищуще, прицельно повел им по небу, затянутому прозрачной, белесой облачной марлей. Повел и приостановился.

— Это я так, для примера… А можно иначе — с подвеской…

Но он не успел показать нам, как подвешивается ружье. В небе с тоскливой размеренностью, натужно — «уу-уу» — заныл самолет, надоедливый, прозванный «рамой» немецкий высотный корректировщик. Неуклюжий, как бы раздвоенный, зловещий его силуэт скользил в облаках. Скользил, уверенно и неторопливо пронизывая их марево, как пронизывает основу хорошо, аккуратно направленный ткацкий челнок.

— У, гадина!..

— Приполз, паразит окаянный…

— Разнюхивает, снимает…

— Долбануть бы его…

— Разбежался!.. На что уж зенитки… Припомни-ка… Постучали вчера, постучали… Припугнули его… А никак…

Мы поглядывали на небо. Мы поглядывали на инструктора, прилепившегося к ружью. На вытянутую шею, на крепкие, круто приподнятые, худые плечи инструктора. На шинелишку, туго охватывавшую костлявые эти плечи. На новенькую пилотку, натянутую до ушей. Он на миг обернулся, и прежняя снисходительная усмешка сдвинула его губы и сузила покрасневшие, невыспавшиеся глаза.

— Сбить не берусь… Высота… А так… Почему?.. Это можно…

Он вывернул в сторону руку открытой ладонью вверх. Кто-то из наших догадливо положил на нее патрон. Загоняя его в патронник, инструктор следил за «рамой». Сначала следил в открытую, потом сквозь прорезь прицела.

— Смотрите… Ну, вот… Навожу…

Временами «рама» скользила куда-то за лес, к горизонту. Временами опять выползала и вскарабкивалась в зенит. Ружье задирало свой нос, точно собака, увидевшая летящую в небе ворону. Коробка ружейного тормоза, похожая на утюжок, поглаживала облака. Поглаживала то за «рамой», то, видимо, чуть впереди.

— Сперва расстояние… Сколько же?.. Ну-ну, глазомер, глазомер… А скорость?.. Припомним, подумаем…

Он обдумывал это один. Но обдумывал во всеуслышание. Было сравнительно тихо. Передовая молчала. Все так же — «уу-уу» — ныл в высоте самолет. Ныл, приглушая инструкторский порыкивающий басок, грудное его бормотание. Бормотание, не очень-то внятное, но строгое и сосредоточенное. Было оно назидательным. И было оно цифровым. Инструктор делил и складывал. Он вычитал и множил. Он не на глазок и не наспех прикидывал, определял точку возможной встречи пули и самолета.

В какой-то момент бормотание неожиданно оборвалось. Ружье шевельнулось и замерло, опять шевельнулось и плавно подвинулось в сторону «рамы». Плавно, почти незаметно, как секундная стрелка часов. Были другие движения, вкрадчивые и выжидательные. Были другие недолгие упреждающие остановки. Казалось, ружье присматривалось и принюхивалось к чему-то. Присматривалось, принюхивалось и вдруг громыхнуло, откупорилось. Упругий и собранный выстрел был не то чтобы очень уж сильным, но все же сильнее винтовочного. Воздух заметно сместился и как бы умыл наши лица. Мгновение-другое в нем чувствовался пороховой перегар. Инструктор стоял возле ивы, не снимая ружья с плеча.

— Поняли, как это делается?.. Находите точку наводки… Придерживаете дыхание, прицеливаетесь и нажимаете на спусковой крючок… Нажимаете мягко, плавно…

Он что-то еще нам втолковывал. Но мы его просто не слышали. Мы глядели на «раму».

— Уходит…

— Разворачивается…

— Чадит…

— Дымовая завеса…

— Выдумывай… Какая еще завеса!..

А «рама» и вправду чадила. За «рамой» куделью тянулся серый, примятый след. Теперь уже все это видели. Все, исключая инструктора. Он сгорбился над плащ-палаткой, укладывая ружье. Он не спеша уложил его. Он разогнулся, и тут-то до него, вероятно, дошло. Он глянул на небо. Глянул да так и остался, и замер с запрокинутой вверх головой.

«Рама» горела. Сначала по ней пробежали слепящие молниеносные вспышки. Потом появилось лохматое черно-багровое пламя. Как бы надутое ветром, оно трепетало и вскидывалось, оттягиваясь назад. Там, за хвостом самолета, в жирном чаду возникали, исчезали и вновь возникали крупные клочья огня. Обожженная ими зарделась кисея облаков. Самолет превращался в какой-то ошметок, меняющий форму комок. Падал он в сторону немцев. По инерции падал, описывая кривую, наклонную линию, опускавшуюся за лес.

Мы ошалело глазели на закоптелое небо. Мы стояли, разинув рты. Сбить самолет — это да! Сбить его с первого выстрела и как бы нечаянно, походя — пулей, которую только что мы разглядывали и ощупывали. Пулей, которая только что была у меня на ладони. Пальцы еще ощущали прикосновение к ней. Маленький, конусовидный кусочек металла и «рама». Летающая громадина — сложней, тяжелей и мощней его в тысячу тысяч раз. И громадина эта низвергнута, сброшена с неба на землю. Удача? Наверно, удача. И наверно, не только удача. Было чему удивляться. Такого я больше не видел вплоть до конца войны.