На перепутье - [3]

В дверях Иннокентий остановился и, как бы вспоминая что-то, спросил:

– Ты, может быть, хочешь есть?

Чапурин, голодный с утра, едва сдержал радостное волнение и ответил:

– Если можно, то я, пожалуй, не прочь.

– Ну, конечно, можно!.. Только у нас на этот счет скудновато!.. – ответил Иннокентий.

Он достал из простого некрашеного шкафа кусок хлеба.

– Вот все, что могу тебе предложить… Ну, еще раз спокойной ночи!..

Чапурин придвинул плошки ближе к карнизу печи, чтоб нечаянно ночью не зацепить их ногами, постелил ковер, потушил свечу и, прикрывшись пальто, лег не раздеваясь, с куском хлеба в руке. Смешанные чувства боролись в нем. По мере того как он утолял голод и согревался, мысли его успокаивались. Не было той заброшенности и отчужденности, которая мучила его утром, когда он бродил по городу.

Скоро он забылся.

Когда Чапурин проснулся, Иннокентий уже сидел за столом и остроотточенным широколезвийным ножом разрезал на квадраты приготовленную для печатания бумагу.

Чапурин поспешно стал приводить себя в порядок, насколько это было возможно в его одеянии, чтобы уйти.

Иннокентий оторвался от работы и повернул к нему большую, прикрытую патлами черных волос голову:

– Уже, товарищ?.. Как спалось?..

– Хорошо. Немного отдохнул.

– Жаль, что ничего не могу предложить тебе на дорогу, – с искренним огорчением добавил Иннокентий. – Нет ни чаю, ни сахару, ни хлеба.

Чапурин покраснел.

– Значит, я съел у вас вчера последний кусок?

Иннокентий добродушно задвигался около стола.

– Пу-стяки!.. Сегодня в обед должен прийти с лисоавкой техник… Принесет аржанов… В чаянии благ вчера последние деньги на химию употребили…

– Что это за химия?.. – спросил Чапурин.

Иннокентий был в шутливо-добром настроении. Это случалось с ним всегда, когда обострялась нужда. Шутками он ограждался от бед и потому в общежитии был незаменимым товарищем.

Он улыбнулся одними глазами, лицо его продолжало оставаться неподвижным.

– Химия немудреная… Ты же знаешь, что мы опять перешли на мими [1] . Вот режем теперь эти коврижки…

Он показал на приготовленную стопку квадратных листков.

– Возврат к прежнему кустарничеству!.. – заметил Чапурин. – Почему же не на станке?

– Старый шрифт сбился, а нового достать негде и дорого!.. – пояснил Иннокентий.

– Та-ак! – протянул Чапурин. – На что же вам химия?

– Удешевление производства!.. – полушутливо, полусерьезно ответил Иннокентий. – Вот скоро оправимся, соберем силы и поставим американку. А пока – Николай сам выделывает трафаретки… Покупает китайскую бумагу, приготовляет стеариновую массу и потом обрабатывает эту бумагу в массе. Вчера на последние деньги купили для массы три фунта стеариновых свечей… Если сегодня техник подведет насчет денег, – помолчав, добавил он, – то придется, видно, есть стеариновые свечи!..

Лицо Иннокентия в первый раз сложилось в улыбку.

Чапурин чувствовал весь героизм его жизни и работы. Он смотрел на него, на его короткопалые, перепачканные фиолетовой мимеографической краской руки, на сутулые – от постоянной, с детства, работы – плечи и проникался к нему все большим уважением.

Бледный, с обведенными синью глазами, после беспокойно проведенной ночи, вошел Николай, Он держал себя по отношению к Чапурину с некоторой еще неуспокоенной чуждостью. Он до сих пор не мог примириться со вчерашним и в слегка повышенном тоне опять заговорил:

– Ты извини, товарищ Чапурин, но считаю своим долгом еще раз повторить, что такие вещи принципиально недопустимы… Не может организация рисковать ради отдельных лиц… И на будущее время убедительно прошу не повторять подобных опытов…

Слова Николая подняли в душе Чапурина обидную горечь, он вспыхнул, но сдержался и, ничего не ответив, надел шляпу, простился с товарищами и вышел из комнаты.

Иннокентий заботливо проводил его в сени, вышел на улицу, проверил, нет ли кого вблизи, вернулся.

– Спасибо, товарищ, – еще раз простился Чапурин.

– Вот что! – сказал Иннокентий. – Если сегодня с ночевкой будет плохо, иди на Береговой. Там в рогожном складе тебя ребята устроят. Ну, всего хорошего!

На людной центральной улице города Чапурин остановился против стилизованного в декадентском вкусе двухэтажного дома, в одном из подъездов которого у дверей была прибита ярко блестящая медная дощечка с надписью: «Доктор медицины Борис Викторович Лосицкий, хирург. Прием от 10 до 12 ч. утра».

Чапурин поднялся мимо швейцара с золочеными галунами во второй этаж и остановился перед массивной полированной под дуб дверью, на которой была прибита точно такая же медная дощечка, только меньших размеров.

Чапурин испытывал неловкость, когда нервно и часто нажимал на жестяную кнопку электрического звонка.

Лосицкий когда-то числился в ряду лиц, сочувствующих партии, состоял членом нелегального Красного Креста, организации, помогавшей революционерам. Теперь он порвал с партией. Чапурин знал это и все же рассчитывал на какую-нибудь помощь через него.

Горничная в крахмальном фартуке и кружевном воротничке предложила ему раздеться, но Чапурин, не снимая пальто, прошел в приемную.

«А этот буржуй ничего себе устроился…» – неприязненно подумал он, оглядывая обстановку приемной и вспоминая, как он в первый раз познакомился с Лосицким. Лосицкий занимал тогда менее богатую квартиру; у него происходило собрание представителей городского комитета с представителями железнодорожных и союзных организаций по вопросу о всеобщей забастовке.