Этим пчелиным рефлексом и пользуются пасечники. Пустят в улей струю — пчёлы тотчас на соты. А потом можно спокойно работать.
Володя вынул другую рамку. Она была чистая от пчёл.
— Здесь, видишь, медовых сотов нет, — сказал Володя. — Это рамка с детвой.
А я, уже кое-что читавший про пчёл, знал, что детва — это пчелиные личинки, будущие пчёлы… Из некоторых ячеек высовывались головки молодых уже «совсем готовых» пчёлок.
Они тоже учуяли запах дыма и хотели бежать, но выбраться не могли, не хватало сил до конца разгрызть восковую крышку. Вот страху-то небось натерпелись! Я от сердца пожалел их.
И здесь меня ужалила пчела. Она села мне на руку, я невольно вздрогнул. Пчела слетела. Но тотчас села опять, я махнул рукой что есть силы.
— Не маши! — крикнул Володя.
Но поздно. Как коршун пчела кинулась на меня — хлоп! Я увидел крохотную ранку и чёрную точку жала. Под кожей стала растекаться красная клякса.
Оказывается, здесь тоже работает рефлекс, только не пчелиный, а наш. Впрочем, не только наш. Так же и медведь поступит, и обезьяна, и кошка — всяк, на кого села пчела. Мы непременно постараемся её прогнать — пчёлы так и распознают своих врагов. А стоит только одной из них выпустить яд — другие сразу это чуют… И тогда уж берегись!
Ох, как трудно научить себя не дёргаться, не бежать. Но всё-таки можно. Можно страх пересилить.
Это было через несколько дней. Лене для опыта нужно было два десятка молодых пчёл. Я вызвался ей помочь.
Открыли улей, я подымил…
— Ну чего ж ты, доставай рамку, — сказала Лена. С упавшим сердцем я запустил руки в улей — страшно было несказанно. Вынул кишащую пчёлами рамку. Они сосали мёд и… такой звук от них исходил, я всё никак не мог вначале сообразить… Пожалуй, так шипит раскалённая сковородка, на которую попадёт вода.
Тут я увидел, что у меня на указательном пальце сидят три пчелы и как-то подозрительно водят усами, топочут ножками. О, как хотелось мне бежать! Или хотя б дунуть на этих пчёл.
— Лена! — сказал я отчаянным шёпотом. — Меня хотят укусить.
— Не укусить, а ужалить, — объяснила Лена. Сама она в это время голыми руками брала пчёл, осматривала их и сажала в специальные клетки или отпускала назад. — Я ж тебе уже говорила: у пчёл зубов нету. — Наконец она мельком глянула на «моих» пчёл: — Не думают они тебя жалить, они чистятся. Не трусь!
Я считаю укусы, как бойцы считают раны. «Пчеляки» надо мной посмеиваются.
— Это тебе пока везёт, что на хорошие ульи попадаешь, — говорит Володя. После обеда мы сидим с ним на крылечке. — А бывает: только откроешь, они разом на тебя как ахнут… А уж от нескольких-то жал в день никогда не убережёшься!
В это время на щёку его села муха. Почесала лапу об лапу, перебралась на ухо, постояла, побежала дальше. Володя этого не замечает. Приучил себя не замечать.
На пасеке режим деревенский. Рассвело — значит, утро, пора на работу. Чуть стемнело — ложимся спать.
Сейчас вечер. Но так он хорош, что мы всё не можем решиться разбрестись по своим комнатам. Сидим за столом, врытым перед домом в землю. На столе полуостывший самовар. Небо светлое, июньское. И кругом ни звука.
Сейчас я уже не помню, с чего начался наш разговор. Наверное, ни с чего. С того просто, что не хотелось расходиться. Лена стала рассказывать мне о старых и даже древних пчеловодах. Когда-то она писала об этом статью. А Володя, хоть статьи такой не писал, знал не меньше Лениного.
Саня слушал будто бы небрежно — делал вид, что всё это ему известно. Потому что как-никак выпускник ПТУ, сам пасечник… Но, видать, наш пасечник кое-какие уроки в ПТУ своём прогулял.
Вечернее июньское небо, заснувший березняк. Но где-то совсем рядом течёт по древнему Египту никогда не виданная нами река Нил и царствуют фараоны.
По Нилу плывут плоты… Вот кричит что-то надсмотрщик — бухают по воде тяжёлые вёсла, плоты пристают к берегу. На них… ульи. Какими были они, те древние ульи, не знает никто. Лишь известно, что ранней весной их привозили в верховье Нила, к самому истоку. Это юг Египта. Там весна начиналась раньше всего. Значит, раньше и распускались цветы.
С юга на север шла по берегам Нила весна. А вслед за нею, за цветами, за нектаром плыли понемногу плоты с ульями.
Но всё-таки чаще всего в древние времена за пчёлами, за мёдом просто охотились. Шли в лес, искали дупло, в котором жила пчелиная семья, беспощадно напускали в дупло дыму. Это называлось «закуривать пчёл». Семья пчелиная гибла. Ну, конечно, само собой, доставалось и обидчикам… Потом дупло ломали, вырезали соты с мёдом. Так она и шла, эта охота.
Долго ли, коротко ли, однако времена потихоньку стали меняться. Может, пчёл поубавилось, а может, люди просто поняли, что глупо это и жестоко — так вести себя.
И появились бортники. Они тоже искали пчёл. Но уже не закуривали их, а, дождавшись осени, вытаскивали соты через специально пробитые отверстия. Рядом с настоящими дуплами бортники выдалбливали в дереве новые удобные для пчёл жилища. Эти рукодельные дупла и назывались бортями. В разгар лета пчелиная семья начинала роиться, половина пчёл вылетала в поисках нового дома. Глядь, вот оно и дупло!
