На Памире - [31]

Но через полчаса подъема я перестал жалеть об изменении маршрута. Растительность Джакского ущелья была столь великолепна, что ни о чем другом уже не думалось. После редколесных пейзажей, к которым за последнюю неделю я стал уже привыкать, густые лесные заросли на склонах ущелья производили ошеломляющее впечатление. У воды виднелись густые заросли грецкого ореха и платана, который в Средней Азии называют чинаром. Выше на склонах росли кленовые леса. Не редколесья из клена Регеля, а густые леса из туркестанского клена с пятилопастными листьями. Клену сопутствовали заросли из шиповников, экзохорды, жимолостей, боярышника. Там, где склоны становились круче, кустарниковая поросль переживалась, и тогда господствовали парнолистники, гранат, держидерево. Набив карманы плодами граната, я посасывал их приятный кислый сок и любовался буйством травостоев по опушкам лесных и кустарниковых зарослей. Перистые листья жгучего весной прангоса сейчас были безопасны. От сухости они утратили ядовитость. Защитив растение от потрав в период цветения и плодоношения, жгучий секрет (выделения) выполнил свою функцию и утратил силу. Рядом виднелись зонтики буниума, скалигерий, желтые отцветающие кисти крестовника, белые граммофончики мальвы-алтея, собранные в кисть шарики — плоды эремурусов, коричневатые завядшие соцветия коровяка, бледносиреневые колокольчики, недотрога…

Это уже были настоящие горные леса. В этой части Дарваза, в хребте Хозретишо, осадков выпадает много, и леса растут именно здесь. В Памиро-Алае леса занимают чуть больше трех процентов территории, и то, что я сейчас видел, представляло собой настоящую редкость.

Восторженное настроение заметно портило обилие змей. По-моему, я нигде больше не видел их в таком количестве. Всюду вдоль тропы лежали, греясь на осеннем солнышке, жирные гюрзы. К счастью, осенью от холода они становятся вялыми и теряют агрессивность. Иначе бы мне несдобровать. Сапог у меня не было, и в любую минуту мог последовать роковой удар по ноге. Приходилось идти с оглядкой. Завидев меня, змеи издавали свиристящее шипение и обычно неторопливо расползались. Но отдельные упрямцы отказывались уступать дорогу. Их приходилось убивать ледорубом. К вечеру лопатка ледоруба стала желтой от змеиного жира, а сам я устал от бдительности. Рано утром, когда было особенно холодно, я обнаружил гюрзу, пригревшуюся у моего спального мешка сбоку. Сна как не бывало. Прогнав незваную гостью, я быстро зашагал вверх, стараясь, пока холодно и змеи почивают в укрытиях, уйти за пределы лесного пояса. Когда солнце осветило наконец ущелье, позади остались редкие шиповниковые заросли, венчавшие лесной пояс, а я шагал по пахучим травостоям из зверобоя, дикого льна, тимьяна и злаков. Тропа давно увела меня от реки, и я поздно спохватился, что не успел напиться чаю и взять воды в запас. Выручили кислые плоды граната, прекрасно утолявшие жажду. Ближе к вечеру прошел перевал Вальволяк на высоте чуть больше 3400 метров, заспешил вниз, к теплу, но добраться до него не успел. Попал я, как у нас говорят, «вдоль ночи»: не столько спал, сколько прыгал от холода. Пытался разжечь костер, но в темноте удалось найти лишь несколько кустиков персидской полыни, вмиг сгоревших. Альпинистский примус, сожрав остатки бензина, погас. Едва начало рассветать, я быстро пошел вниз и согрелся только в маленьком кишлачке, когда сердобольная старуха накормила меня горячей гороховой похлебкой и напоила чаем.

В другом кишлаке в сельмаге купил очередные тапочки, пополнил запас продовольствия и курева, а разбитые вдрызг кеды выбросил. Теперь можно было идти дальше. Осталось каких-нибудь двести километров.

ПОСЛЕДНИЕ ДВЕСТИ КИЛОМЕТРОВ

Через два дня я миновал цветущую долину Обиминьоу. За Даштиджумом, в котором я попал-таки на очередную свадьбу, леса стали быстро редеть, и я снова вышел к Пянджу. Долинная растительность здесь стала еще богаче, но, к сожалению, была сильно изуродована вырубками. Вскоре от Пянджа надо было сворачивать на запад, чтобы выйти к Кулябу. Пройдя невысокий, но с довольно крутым восточным подходом Хирмапджайский перевал, который почему-то часто зовут Александровским, я спустился с отрога Хозретишо к Шуроабаду и двинулся на Куляб. Здесь уже ничто не напоминало пышную растительность дарвазских склонов или пянджской поймы. Кругом на пологих холмах желтел высохший травостой. Только приглядевшись внимательно, можно было распознать пырей, костры, луковичный ячмень. Исчезла горная свежесть воздуха. Было пыльно и жарко. Это был уже совсем другой геоботанический округ, Южный Таджикистан, гигантская депрессия с субтропическим климатом и эфемеровой растительностью. Однообразие ландшафтов действовало угнетающе. В Кулябе с трудом преодолел желание махнуть рукой на всю затею, сесть в самолет и попасть поскорее домой. Много в жизни этих соблазнов, мешающих делу. Им только поддайся!

Потом было еще семь дней пешего перехода. Я миновал оазисы Яхсу, низкогорья Кангурта, бывшие когда-то житницей Бухарского эмирата, прошел по Пулисангинскому мосту через Вахш…

Скалистые берега реки сдвинулись здесь так близко, что могучая река, втискиваясь в пяти-, шестиметровую щель, дико ревела от такой тесноты. Через щель перекинут деревянный мостик. Через него могли ходить и машины. С моста вахшская вода почти не видна: щель извилиста и глубока. Об этом месте ходит множество легенд. В них и девушка, кинувшаяся в воду от несчастной любви, и богатырь, прорубивший мечом скалы, и красноармеец, который перемахнул на коне через щель и ушел от басмачей, прижавших воина к Вахшу. Красивые легенды. Впрочем, про красноармейца говорят, что все так и было… Сейчас Вахш в этом месте перегорожен гигантской плотиной ГЭС, а тихий в те времена кишлак Нурек превратился в современный город, тоже легендарный.