На Памире - [27]

В Поршнев, на базу геологов, я пришел ближе к вечеру. Поршнев — самый большой кишлак в области. В те времена в нем было жителей больше, чем в Хороге. В сущности это несколько кишлаков, слившихся на верхней террасе правого берега Пянджа в один восьмикилометровой длины поселок. Снизу, с дороги, ни селений, ни посевов не видно: все наверху. Только там, где терраса прорвана горным потоком, выбросившим конус наносов к самому Пянджу, расположилась видная с дороги часть кишлака. Здесь геологи и построили свою базу: лаборатории, склады, гаражи, мастерские, жилые дома. Это дружественная мне держава: с геологами я чувствую себя как с родными людьми, близкими по духу и интересам, по взглядам и системе ценностей. У них и заночевал, пройдя первые двадцать пять километров.

Всего я шел двадцать шесть дней. Если бы не время, потраченное на увиливание от предложений водителей подвезти, да на некоторые привходящие обстоятельства, мог бы дойти и быстрее. Впрочем, я не спешил.

С пограничниками у меня были добрые отношения. Обычно, узнав меня, солдаты только подмигивали: «Езжай, борода!». За много дней пути вдоль границы я, в который уже раз, сумел убедиться, что она действительно на замке.

Путь шел вдоль Пянджа вниз. Но уклон можно было заметить только по альтиметру. Дорога иногда взбиралась вверх, и Пяндж оказывался где-то в такой глубокой щели, что шум воды был еле слышен. Потом дорога спускалась к самой воде. И так все время. Ночевал, где придется. Припасы пополнял в сельских магазинах. Пикетажка заполнялась описаниями. Профиль на миллиметровке становился все длиннее, а ночи все холоднее: осень наступала быстрее, чем я спускался к теплу. После первой сотни километров спуск составил всего триста метров. Пяндж на первом этапе пути широко расплескивался и тек между песчаными островами. Только кое-где он втискивался в узкое ущелье.

Здесь я должен по необходимости отвлечься. Дело в том, что, шагая вдоль реки, я получал не очень характерный профиль. Он не отражал естественной высотной поясности, которая проявлялась лишь на склонах, увлажняемых только осадками (их принято называть склонами атмосферного увлажнения). У реки же увлажнение было либо грунтовым, вызванным подпором речной воды на пойме, либо поливным, искусственным, поскольку все культуры на Памире возделываются только на поливе. Если подниматься по склонам атмосферного увлажнения, то по мере подъема становится холоднее и… влажнее, так как ослабевает испаряемость. Иначе выглядит подъем вдоль реки: температуры падают, но увлажнение остается одинаково высоким. Образуется как бы два поясных ряда: один — ксерофитный, на склонах скудного атмосферного увлажнения, а другой — мезофитный, на богатом прирусловом увлажнении. Соответственно и ландшафты и растительность на одной и той же высоте в ксерофитном и мезофитном рядах, то есть на склонах и у реки, оказываются совершенно различными. Шагая вдоль Пянджа, я видел на сухих склонах скудную желтоватую разреженную растительность горных пустынь: полыни, прутняк, кое-где терескен, колючие травы и растения-подушки. Сквозь этот покров просвечивала щебенка. Зато на пойме тут же виднелись зеленые осоковые лужайки, болотца, заросли ивы и облепихи, а на политых конусах выноса возле кишлаков — рощи грецкого ореха, тутовника, абрикоса, яблони, груши, посевы зерновых, которые тогда как раз убирали. Короче говоря, я прослеживал сверху вниз мезофитный поясной ряд, на протяжении которого должна сказываться все возрастающая по мере спуска температура. Только температура, поскольку увлажнение оставалось стабильным и высоким. Зато можно было проследить интересные смены растительности от холодных пойм Памира до субтропических тугаев.

Сначала в описания попадали довольно холодостойкие пойменные растения: туранская ива, ива Вильгельмса, облепиха, мирикария. На солонцеватых лугах росли пушистая остролодка, свинорой, кияк, солодка. Первый признак потепления обнаружился на пятый день пути. На песчаной террасе возле скалы, по которой стекала родниковая вода, рос куст миндаля бухарского. На альтиметре было 1850 метров. Первая ласточка из субтропического пояса! Через десяток-другой километров на пойме показались кусты тамариска. Вторая ласточка, на этот раз из душных тугаев, что росли вдоль равнинных рек Средней Азии.

ШТАБС-КАПИТАН ТОПОРНИН

В этот день последовала еще одна находка, совершенно неботаническая, но крайне интересная. На отвесной, отполированной водами древнего Пянджа воронёной скале, покрытой пустынным загаром, виднелась надпись, тоже изрядно потемневшая и поэтому не бросавшаяся в глаза:

Шт.-кап. Д. Топорнинъ

Прошел 18-VIII-1911.

Я опешил. И было от чего. Тот самый Топорнин!

Надпись была сделана так высоко, что, даже стоя ногами на седле, дотянуться до нее было бы трудно. А ведь нужно было выбивать слова на камне. Объяснение могло быть только одно: старый овринг, по которому Топорнин ехал, в 1911 году располагался выше полотна современной автомобильной дороги. Когда Топорнин выбивал эту надпись, Сарезскому озеру было всего полгода от роду. Собственно, и озера-то еще не было, был лишь завал, уничтоживший кишлак Усой. Когда Топорнин выезжал из Ташкента на Памир, он должен был ощутить сейсмический толчок Усойской катастрофы. Ведь толчок зарегистрировали даже в Пулкове.