На острове - [5]

Когда море рябило, Джузеппе капал в него масло. Тогда мы смотрели сквозь желтое пятно, как в оконце, до самого дна. Видели белый песок, таинственное покачивание морских водорослей, жизнь ежей, ленивое ползанье крабов, подводные пещеры, игры, отдых и драки рыб. Ежеминутно светились радужно рыбьи глаза, как самоцветы, всевозможными красками играли хребты и разевались пасти, всегда голодные. Все это была добыча Джузеппе.

Он даже как-то оживлялся, когда рыбачил. Кривым ножом, своим верным товарищем, отковыривал ракушки от скал, высасывал перламутровую слизь и жмурил от удовольствия глаза. Глотал живых креветок, мелкую рыбешку и откусывал ноги у молодого спрута, хотя тот не давался и хватал за язык. Все это были его любимые «фрукты». Подзадоривал и меня, но я еще не дошел до этого.

Теперь он поет. Красное вино играет в его жилах, берет пылает на солнце, а руки слились с веслами и, как крылья, режут голубые просторы. Мы летим. Под нами синяя глубина, над нами такая же высь. Далекий остров залег облаком в небе. Свежий ветер щиплет щеки, надувает легкие. Мы летим...

Она приехала с утренним пароходом, час тому назад, может быть, не больше. Иначе я уже видел бы ее.

А подумал об этом я потому только, что мы встретились глазами.

До сих пор наши глаза отдыхали на море, чужие, далекие друг другу, как две параллельные линии, что прошли по свету без надежды встретиться.

Под нами бежали к морю цветущие лимоны, а померанцы, точно звездами, облепили черные кроны. Солоно дышало море.

Я еще раз взглянул на нее...

Свежий матовый профиль повернулся медленно, и снова ее глаза утонули в моих.

Француженка или англичанка? Нет, наверное, американка.

Пузатые немецкие бочки, налитые пивом, со значками туристов и с пылью на ногах, отделяли меня от нее. Захожу с другой стороны и становлюсь ближе. Вижу, как ветер треплет голубой конец вуали по серым камням, замечаю дорожный мешочек и золотые пряди за ухом.

Взглянет или нет?

Целая вечность проходит. Не пошевельнулась.

И правда, что ей до меня или мне до нее? Поворачиваюсь спиной и разглядываю Monte Solaro, поросшую кустарником. Надо как-нибудь забраться туда. Пешком или на осле?

Какие глаза у нее? Не успел разглядеть.

Неужели не увижу?

Мне кажется, что она пошевельнулась, собирается уходить.

Кидаюсь в толпу, слишком поспешно, и наступаю кому-то на ноги.

— Ах, простите!..

Протискиваюсь плечом и встречаюсь с нею.

Словно фиалки после дождя!

Темные, мягкие, блестящие. Взглянула и закрыла.

Теперь — конец. Иду за нею. Куда она — туда и я.

Делаю равнодушную мину, будто разглядываю дома, но вижу только голубую вуаль, золотистые волоски на шее и маленькие каблучки из-под юбки.

Оглянется или нет?

На повороте останавливается, рассматривает какое-то растение и оборачивается ко мне...

Теперь мы опять над морем, и опять наши глаза бродят по синей пустыне, но во мне рождается уверенность, что они и там могут встретиться.

Потому что я хочу заглянуть в них.

Не поддается. На левой щеке вспыхивает легкий румянец, но глаза устремлены в море.

Теряю терпение. Я должен их видеть.

И вдруг всей тяжестью они ложатся в мои с нетерпеливым вопросом:

— Чего ты хочешь?

— Люблю...— уверяют мои.

Ее глаза не знают, что ответить, и мечтательно начинают ласкать скалы, берег, лазурь.

Тем временем я разглядываю нежную линию шеи, мягкий вырез на груди, изгиб руки, такой чистый и нежный. Знаю, что пальцы в перчатках — как лепестки розы. Все это укладывается во мне, врастает, словно я годами это видел и любовался.

И когда, будто невзначай, обращает на меня свои влажные фиалки, мои глаза настойчиво бросают в них:

— Ты моя.

Она еще не знает — «чья», колеблется немного.

Но я не колеблюсь и жду лишь, когда мы посмотрим друг на друга.

— Ты моя.

Тогда ее глаза вдруг раскрывают свою лучистую бездну, готовую меня поглотить, и твердо говорят:

— Твоя.

— Навеки?

— Навеки!

И разве может быть иначе? Стоим на одной и той же земле — едва десять шагов между нами, одно солнце связывает нас, те же пейзажи входят в нас, и даже тени наши сливаются,

Мы то погружаем глаза в море, то глаза в глаза...

Нас только двое на свете. Что нам до других? Но откуда- то появляется третий. Как облачко, откуда-то взявшееся, погасило солнце.

Мерит землю тонкими ногами в туфлях, перебрасывает около нее на перила свой английский костюм и вынимает бинокль.

Что-то говорит ей, точно старый знакомый, передает бинокль.

Она взяла!.. Она взяла!..

Приложила мои фиалки к тому самому месту, где за минуту до того были глаза чужого, словно ничего не произошло.

Нет, я не могу быть спокойным.

— Милостивый государь!

Нет, это просто возмутительно. Я уже киплю.

— Милостивый государь! Кто вам дал право так обращаться? Соображаете ли вы, что это с вашей стороны наглость?..

Он, вероятно, понимает язык моих глаз, потому что оборачивается ко мне и бросает удивленный взгляд. Потом равнодушно отводит его назад. Ну, черт с ним!

Но она? Ведь недавно клялась мне: навеки!.. Достаточно было появиться каким-то тонким ногам и английскому костюму... Вот она — верность женская.

Чувствую, что я ревную. Поворачиваюсь к ней боком и даю себе слово, что между нами все кончено. Любуйся своим британцем... Даже не взгляну. Меня больше интересует красота природы,— вечная, она не изменит. Не обернусь ни за что. Хотя бы ты плакала, хотя бы ты умоляла. Ни за что...