На острие красных стрел - [14]

Дважды фашистам удавалось ворваться в траншею. И тогда завязывались жестокие рукопашные схватки. На войне, пожалуй, нет ничего страшнее рукопашной, когда ты в самой гуще неприятеля, когда мелькают бешеные глаза, оскаленные рты, перекошенные злобой и болью лица врагов, когда с хрустом вонзаются в тела штыки, а на головы обрушиваются приклады...

Но труднее всего драться врукопашную в узкой тесноте траншей... В один из ожесточенных моментов схватки я едва успел увернуться от удара прикладом, чуть оступился — и тут же сверху всей тяжестью навалился на меня здоровенный фашист. Я упал на дно траншеи, лицом вниз. Автомат подо мной. Фриц стал выкручивать мне левую руку, но правую с ножом я вытянул вперед. Фашист пытался дотянуться до ножа. Щекой почувствовал его потную противную морду. Он сопел, дышал на меня чем-то до тошноты вонючим. Я изловчился, собрал все силы и вонзил в горло врага нож. А вокруг продолжалась яростная схватка. Выбраться из-под груды убитых уже не было сил. Будто издалека услышал отчаянный крик Новикова:

— Зайцев! Где Зайцев? Лейтенант, вы где?

— Я здесь... Здесь я... Здесь... — еле выдавил из себя.

Новиков разбросал трупы, склонился надо мной и тут же испуганно отшатнулся, увидев, что все лицо в крови.

— Лейтенант, что с вами?

— Помоги подняться, — попросил я.

Он помог стереть кровь и долго всматривался в лицо, все еще не веря, что я жив и стою на собственных ногах, совершенно целехонький, без единой царапины.

— Зайцев! Ты живой, живой! — закричал он радостно.

Немного погодя произошла еще одна схватка. Я увидел, как в сотне метров от меня четверо гитлеровцев ворвались в траншею. По лязгу металла, по крикам определил — началась рукопашная. Побежал туда. Новиков, как всегда, следом, одного меня не оставлял. И все началось снова... Вот где особенно ярко проявилось правило — сам погибай, но товарища выручай. Впрочем, с одной очень важной добавкой — самому-то надо не погибнуть, а победить! В какой-то момент мы оказались перед наведенным на нас автоматом. Тут же кто-то из разведчиков с бруствера прыгнул на врага и этим спас нам жизнь.

Я побежал по траншее туда, где скрылись враги, и столкнулся с одним из них на повороте, да так, что переносицей сильно ударился о его каску. У меня искры из глаз посыпались, а гитлеровец, воспользовавшись этим, успел навести свой автомат... Вынуть пистолет из кобуры, выдернуть нож из чехла или гранату из кармана я уже не мог. Но фашист почему-то медлил, наверное, ждал, когда я выпрямлюсь, чтобы с наслаждением прошить очередью сверху донизу. Поднялся я во весь рост, крикнул:

— Ну, стреляй же, гад!..

И тут очередь сзади, у самого уха, оглушила меня и обожгла щеку. Фашист рухнул как подкошенный, успев нажать на спусковой крючок. Его автомат прогрохотал, выпустив трассу в ночное небо. Я обернулся и увидел разгоряченное лицо Новикова. Обнял его без слов и снова побежал вперед...

Из тридцати воинов полка, первыми форсировавших Днепр, в живых осталось двенадцать — двенадцать иссеченных осколками, насквозь прокопченных порохом, обожженных и контуженных, но не отдавших врагу ни одного из девятисот метров захваченной траншеи.

И вот наконец подошла большая группа пехотинцев из батальона старшего лейтенанта Тихона Ламко. Перед ней стояла задача: расширить плацдарм, захватить господствующую высоту. Не случайно это нелегкое дело Кузминов доверил именно Ламко, опытному командиру, беспредельно храброму, но расчетливому, хладнокровному, всегда действовавшему с умом.

Когда пехотинцы влились в нашу траншею, мы встретили их криком «ура!». А они наше «ура» подхватили, и этот боевой клич мощно прозвучал над высотой как предупреждение гитлеровцам о том, что пора убираться восвояси, ибо очень скоро последует суровая расплата.

Вскоре прибыл комбат. Мы посоветовались, как действовать дальше. Выслушали предложения сержантов, учли данные, полученные нами от пленных. Выходило, что наиболее слабое место в обороне гитлеровцев было на южных склонах, спускающихся к окраине Григоровки. Фашистам, сидевшим на высоте, никакая опасность со стороны села не грозила. Все внимание они сосредоточили на нашей траншее.

— Вот оттуда мы и начнем их теребить, — сказал Ламко. — Один взвод пойдет по оврагу в обход высоты справа, наделает шуму — пусть фрицы думают, что основной удар мы нанесем оттуда. А на вершину пойдем в лоб.

Я предложил комбату остатками моего отряда попытаться с левого фланга обойти высоту и ударить по обороняющимся с тыла. Он согласился, дал на усиление нескольких бойцов, поделился боеприпасами. Договорились о сигналах и взаимодействии. Затем я собрал свой пополненный отряд, разъяснил задачу, и мы отправились по траншее на левый фланг.

К тому времени небо на востоке уже начинало светлеть, но над землей еще висела густая тьма, а в овражках и лощинах, в распадках и низинах клубился серый туман. Мы передвигались то по-пластунски, то на четвереньках, а где можно было — короткими бросками, используя естественные укрытия на местности.

У северной стороны высоты уже вовсю «шумел» один из взводов 1-го батальона. Видимо, все силы противник сосредоточил на ее гребне, на восточных и северных скатах. Это обстоятельство значительно облегчило наши действия. Скрытно, ничем себя не обнаруживая, бесшумно ликвидируя встречающихся на пути фашистских солдат, нам удалось по ходам сообщения и траншеям подняться почти до половины высоты. Конечно, времени на подобное «восхождение» ушло немало, и у Ламко, видимо, не хватило терпения. Он поднял подразделение в лобовую атаку. Минут на пять позже и мы с криком «ура!», пустив в ход гранаты, стреляя из автоматов и пулеметов, бросились на врага. Внезапный удар с тыла был для гитлеровцев неожиданным и ошеломляющим...