На охотничьей тропе - [40]

Дом же Андронникова был самым большим и красивым в деревне, с резными карнизами и выходящей на широкий двор террасой. Внутренняя обстановка дома была богатой: в простенках стояли дубовые стулья с мягким сиденьем, пол в горнице застлан большим ковром, искусно сделанным из волчьих шкур, над кроватью с никелированными спинками и пышно взбитыми подушками — красивый персидский коврик, на котором повешены три ружья заграничной марки, несколько охотничьих ножей в расписных, отделанных серебром, ножнах. За стеклом массивного буфета дорогая посуда.

Узнав, что приехал парторг с заведующим участком, жена Андронникова Настасья засуетилась у блестящего самовара.

— Вы не беспокойтесь, Настасья Агафоновна, мы сыты, — сказал Афанасий Васильевич, усаживаясь в предложенное кресло. — Мы ведь заехали поинтересоваться, как живёте, не нуждаетесь ли в чём.

Настасья вытерла ярким фартуком вспотевшее лицо с увесистым подбородком и удивлённо спросила:

— Чёй-то понадобилось вдруг? Раньше что-то этого не замечалось.

— Ошибка была, что раньше не поинтересовались. А ведь это наша, так сказать, обязанность знать, как живут охотники, — заметил Жаворонков, окидывая внимательным взглядом комнату.

Настасья шмыгнула носом.

— Как же, понимаю, понимаю. По партийной, бишь, надобности.

— По партийной обязанности вы, наверно, хотели сказать…

— Вот, вот… А житьё наше не блещет. Стыд сказать, грех утаить: едва концы с концами сводим.

Жаворонков с Прокопьевым многозначительно переглянулись.

— Раньше хоть картошки целый огород насадишь, продолжала словоохотливая Настасья, — продашь на базаре, глядишь, и вывернешься, а прошлый год обрезали усадьбу, говорят: не колхозники — не положено общественной землёй пользоваться. А много ли земли-то было? Каких-нибудь сорок соток.

— Да-а… — неопределённо протянул Прокопьев.

— Вот не поверите: намедни выбились из копейки, хоть плачь, да ладно Илюша рыбёшки добыл, так вышли из положения.

— Ну ничего, Настасья Агафоновна, ничего, — сказал Жаворонков, поднимаясь из кресла, — выправитесь…

— Вы уж и пошли, — засуетилась Настасья, — а чайку? Медком угощу…

— Спасибо. Время позднее, а нам ещё кое-куда заехать надо, — поспешно проговорил Жаворонков. — Прощайте, Настасья Агафоновна.

— Прощевайте! Ах ты грех, чайком-то и не попотчевались…

По дороге Жаворонков с Сергеем Селивёрстовичем завернули в правление колхоза. Председателя не было, а в комнате счетовода собрались старики. Степенно усевшись на стулья и немилосердно дымя крепким табаком, они беседовали о колхозных делах. Среди них был и сторож колхозной фермы дед Филипп.

Поздоровавшись со старожилами, Афанасий Васильевич и Прокопьев уселись на широконогую скамейку и, набивая самокрутки табаком из кисета деда Филиппа, прислушались к разговору.

— А ведь выведут и на нашей ферме новых коровушек, — высказывал свои мысли седобородый старик, похожий на раскольников, которых некогда рисовали на лубочных картинках. — Вы так посудите: наша сибирская бурёнушка не видная, мелкорослая, молока от неё мало, а истопишь — на палец жира в кринке плавает. И опять остфризы, скажем. Крупные, красивые и молока много, а жидкое. Вот соединить сибирячек и остфризов — и новая порода коровушек. Ещё не вывели такую, а определение дали: Барабинская жирномолочная, потому верят, что будет она.

— Конечно выведут, — подтвердил и другой старик, — Начало опытники положили. Вот бывало идёшь по урману: в буреломе путаешься, о коряжины спотыкаешься, а случись попадёшь на тропинку, может её один человек всего и проделал, а тебе уж за ним легче итти. Так и это…

«О чём речь ведут, — подумал Жаворонков, — Мысли-то какие!»

— А как, волки не пакостят теперь? — поинтересовался Прокопьев, возвращая кисет деду Филиппу.

— Не-ет, — улыбнулся сторож, — спасибо Тимофею Никаноровичу, он их отучил овец таскать. Ладный охотник, не то что Андронников.

— А что Андронников?

— Да что. Попросили Илью уничтожить волков, так начал кочевряжиться. Времени, мол, нет пустяками заниматься.

— Ишь ты! — воскликнул Жаворонков. — А ты давно, дед, знаешь Андронникова?

— Как же, с измальства. Да и отца его ещё знавал. Цепкий был старик, богато жил. У охотников пушнину скупал да в город возил перепродавать. Самим некогда было разъезжать, а купцы редко навещали. Нужда приспичит, идёшь к Константину Фролычу, даст тебе за первача-лисовина копейки, а сам вдесятеро дороже продаст.

— Да, Илья весь в отца пошёл, — заметил колхозник Ветров. — Вон какой дом вымахал. А потому, что рыбкой торгует, дичью. Степь и озёра наши богатые, всё дадут — бери, не ленись.

— Верно, верно, дадут, — поддержал Прокопьев.

— Ну пока, папаши. Будьте здоровы! — заторопился Афанасий Васильевич, вскочил со скамейки и направился к двери. За ним последовал заведующий участком.

Старики удивлённым взглядом проводили гостей.

Жаворонков с Прокопьевым ехали по перенесённой снегом дороге после недавно прошедшей метели и молчали. Каждый думал о чём-то своём. Лошадь, почуяв опущенные вожжи, шла медленно, нехотя переставляя мословатые ноги.

Сгущались сумерки. В ста метрах не было ничего видно. Лишь изредка по обе стороны дороги проплывали вехи из камыша, кем-то заботливо выставленные, чтобы не заблудились проезжие.