На обочине войны - [2]

Она идет в обход. Крадется между застывших домов, из которых весной ушла жизнь. Смешно, считать себя живой. Еще одна иллюзия мертвого города. Они все давно мертвы, как и эти кирпичные коробки с выбитыми стеклами и даже чудом уцелевшие от пожаров деревянные дома. Одно большое городское кладбище.

Война отхлынув, оставила их позади. Странно, как одно прилагательное меняет весь смысл твоего существования — наш тыл, наступление, бои, удары авиации, точечные и не очень, усталые лица солдат, лязганье техники по ночам, отступление, и тыл, только теперь глубокий вражеский тыл. Одни, без врагов. Враги ушли вместе с линией фронта. Туда же, хотя нет, еще раньше, утянулись беженцы, затем остальные, словно подхваченные весенним ручьем веточки, заметались, закружились. Лучшие погибли первыми, за ними пришел черед большинства. Кто под бомбами, кто в дороге, кого призвали на поле боя чувства долга или мести, а еще страстное желание сдохнуть побыстрее. Здесь остались те, кто не хотел подыхать, кто цеплялся за жизнь грязными ручонками, справедливо опасаясь, что там, наверху, гадить им никто не даст. Они и правили сейчас в городе, нагоняя ужас на немногочисленных бедолаг, кто помереть не успел, и сбежать не смог. Враги ушли, обещая вернуться, не тратя пока сил на подонков и не опасаясь удара в спину. Сопротивление? Смешно! Если оно и было, то его унесла с собой линия фронта. Регулярно парящие над городом беспилотники отбивали идею восстания. Раз в месяц для особо непонятливых скидывали несколько бомб для вразумления. Последнее время враг и бомбы тратить перестал. Зачем? Достаточно для контроля пару операторов за пультом беспилотников. Банды сами себя истребят, грызясь за еду и патроны.

Она бы ушла летом, когда умер дед. Как часто мечталось, пробраться к своим, взять винтовку и хоть пару пуль, но во врага. Макс. Милый, веснушчатый… и со сломанной так некстати ногой. Она не жаловалась, нет. Находила еду, спокойно выносила виноватый взгляд, шутила. Тогда она еще не разучилась смеяться. А в октябре Макс ушел в банду к Безрукому. С собой не звал, понимал, что там с ней сделают. Обещал приносить еду, одежду, но она сама ушла из их дома. И больше туда не вернулась.

Желтый отблеск бабочкой скользнул по стене, за ним метнулся красный — костер! Восхитительное тепло, дым, в который можно зарыться лицом, пусть режет глаза и першит в горле, зато, наконец-то, ощутить себя живой. Костер, горячая еда — неслыханная роскошь ноябрьского вечера. Роскошь, ей недоступная. Кто там скрывается за теплым огоньком? Друг, враг или просто тень?

Она давно научилась делить людей на три категории. Кто может заступиться или поделиться едой — друг, кто пройдет мимо, не тронув, скользнув потерянным взглядом — тень, остальные — враги. Их видно сразу, по глазам — звери, не люди. Хуже зверей. Сожрут ради потехи и не заметят.

Шаг, еще один. Прочь. Уйти. Куда? Она явственно ощущает холод убежища, бесконечный холод еще одной ночи. Маленькие круглые свечи дают так мало тепла, она почти засовывает в них пальцы, чтобы поймать хоть крохи. Сон тягучий, словно патока, обматывает голову, она клониться вперед — резкая боль от ожога выхватывает из полудремы, разрушая очередную иллюзию жизни. Спокойный сон — еще одно недоступное ей сокровище. Крохотный огонек свечи трепещет, пытаясь разогнать холод, тьму и одиночество. Что может малыш против всего мира?

Сидящая около костра фигура пошевелилась, еле заметно. На груди встопорщился край куртки, но рука прикрыла воротник, прошептав еле слышно: «Тихо, Матильда. У нас гости».

— И долго, ты будешь там стоять? — громкий, густой голос — таким только неприятеля разгонять или псалмы петь, заставил её вздрогнуть всем телом и отшатнуться под спасительный полумрак разрушенной стены, — проходи, ужин скоро будет готов.

Она колебалась недолго. Котелок, висящий над огнем, манил к себе, похлеще норкового манто или бриллиантового ожерелья. Пододвинула ящик, присела на краешек, готовая в любой момент сорваться с места.

Незнакомец ничего не сказал, только во взгляде проскользнуло нечто похожее на жалость. Он был высок, широкоплеч, настоящий русский богатырь — борода закрывала пол лица, блестя при свете костра серебром, а вокруг глаз собрались крохотные морщинки. Такому бы Деда Мороза играть на каком-нибудь утреннике.

Было что-то располагающие в облике незнакомца, и она выдохнула, стянула варежки, протянула руки к огню. Боже, как она замерзла! Кончики пальцев завибрировали, словно по ним застучали маленькие молоточки. Сидеть бы так самое малое вечность. Ощущая, как отогревается замершее сердце, как начинают пылать щеки.

— Смотри, не сгори, — добродушно проворчал незнакомец, — ишь, малец, как замерз. Почти в огонь влез.

Она нехотя отодвинулась.

— Меня отцом Алексеем зовут, монах я. Но ты можешь звать дядей Лешей, не до этикету, согласен?

Он замолчал, давая гостю возможность назваться, но паренек лишь немного сдвинулся в сторону от огня, и то добре. Еще полыхнет. Ох-хо-хо, сколько их таких осталось грязных, да тощих пасынков войны.

Монах — это хорошо, отстраненно подумала она. Из прошлого всплыла картина — высокий каменный храм, нарядные огоньки свечей, черные ряды монашек, светлые лица — резким контрастом со строгой одеждой. Как давно и как тяжко. Она научилась жить сегодняшним днем. Еда есть — хорошо, тепло — еще лучше. Прошлое осталось в прошлом.