На носу у каймана - [12]

Служащие нам объяснили, что в больнице так грязно потому, что воду приходится носить в ведрах — насос отказал. Я спрашиваю, не сгорел ли мотор, но толку добиться не могу.

Вместе с одним коллегой мы осмотрели мотор и, к своему удивлению, обнаружили, что он в прекрасном состоянии, а сгорел маленький трансформатор, который нетрудно заменить. Поразительно, что больница оставалась без воды по такой пустяковой причине.

В больнице три врача: хирург, он же директор, и еще двое занимаются общей медициной и педиатрией.

Лечение велось просто ужасающе. Я взялся отвечать за врачебные кабинеты и для начала обнаружил, что историй болезни здесь вообще нет. Врач осматривает пациента и назначает лечение, сестра записывает в тетрадку, чтобы не забыть. Процедурных листов не ведется. И никаких документов, где бы фиксировалось, что больной поступил в больницу.

Больные покидают палату в любое время суток, спрашивая или не спрашивая разрешения и по самым различным делам: кто-то навещает семью, кому-то нужно подзаработать, кто-то отправляется просить милостыню, а после как ни в чем не бывало возвращаются. Я скоро понял, что здесь это считается нормальным. Из-за слабой подготовки врачей и недостатка в средствах медицинское обслуживание находится на очень низком уровне.

Нашей группе, состоящей из терапевта, хирурга, гинеколога, анестезиолога, рентгенолога, лаборанта, педиатра и ортопеда, было, по сути дела, поручено «поставить больницу на ноги», так как положение дел в ней было плачевное.

Мы все помогали друг другу, что из того, что каждый дежурил по двадцать четыре часа, ведь иногда без помощи специалиста никак нельзя было обойтись. Если, например, педиатр во время своего дежурства сталкивался со сложным переломом, он звал на помощь ортопеда, а если в дежурство ортопеда в больницу попадал ребенок в тяжелом состоянии, он прибегал к помощи педиатра.

Мало-помалу мы привыкли к нашей работе.

— Войдите! — отвечаю я на резкий стук в дверь. Она открывается, и входит плотный мужчина лет тридцати пяти. Его смуглое лицо нахмурено. Я вспоминаю, что сегодня утром осматривал его жену.

— Простите, доктор, вы мою жену помните? У нее правый бок болит…

— Да-да, помню, а что случилось? Ей стало хуже?

— Нет, дело не в этом, — он качает головой, — вы вот велели сделать анализ и снимок, а они не могут…

У его жены, толстой двадцатипятилетней женщины, матери троих детей, по всей видимости, были камни в желчном пузыре.

— Как это — не могут? — спросил я, чувствуя на себе взгляд старухи, которую осматривал.

— Доктор, помогите нам! — в отчаянии воскликнул мужчина. — Техник сказал, что у него нет пленки, но что она есть в частной клинике и там жену смогут оперировать. Но вы себе представляете, сколько это стоит! У меня нет таких денег! Помогите, прошу вас, доктор!

Бедняга был вне себя.

— Погодите, не волнуйтесь. Мы что-нибудь придумаем. И учтите, никакой срочности не нужно. Вашу жену можно оперировать и через пять дней, и через две недели, — сказал я, чтобы его успокоить. — Приходите завтра в одиннадцать утра, мы найдем выход из положения.

Закончив осматривать старушку, я вышел из кабинета и сказал больным, ожидавшим приема, что скоро вернусь.

Поднявшись наверх, я, как и рассчитывал, нашел там директора, доктора Баркеса, который осматривал больного из стационара. Доктору Баркесу что-то между сорока и пятьюдесятью годами, он невысок ростом, черные свои волосы тщательно зачесывает назад. Вид у него всегда в высшей степени начальственный. Но иной раз мне казалось, что за этой маской мелькает испуганное выражение, хотя и не знаю, чего или кого боялся доктор Баркес. Я рассказал, что привело меня к нему и как тревожится муж больной, а он ответил:

— Ничего не могу поделать. Уже четыре месяца, как министерство не выполняет наши заявки. Иначе говоря, пленки нет…

По-видимому, доктор Баркес как хирург пользуется в городе доброй славой. Но как директор он, по-моему, никуда не годится. Он не мог наладить подачу воды, а уж, казалось бы, чего проще. Сегодня я узнал, что в больнице не действуют инкубаторы: один из-за какого-то штока, другой из-за пробок. Казалось бы, мелочи, а ведь из-за этого под угрозой жизнь младенцев.

Я не мог сказать мужу своей больной, что ничего поделать нельзя, и потому, отправившись к Ромеро, рентгенологу из нашей группы, объяснил ему свои затруднения.

— Посмотрю, что у меня есть, может быть, и смогу помочь, — пообещал он.

Возвращаясь в свой кабинет, я вспоминал, как мы удивлялись, когда узнали, что в Баракоа восемь врачей, а не три, как мы полагали, и, конечно, эти трое не справляются с больницей на сто коек. Почему же остальные пять не работают в больнице?

Для нас это было странно, так как мы знали, что до победы революции только что окончившие учебу врачи всеми силами старались устроиться на государственную службу, которая гарантировала им ежемесячное жалованье, и только потом открывали, если это удавалось, свой кабинет и обзаводились частной практикой.

Что же происходило здесь, если в больнице были вакантные места, а врачи не желали их занимать?

Впрочем, когда возле двери в детскую палату стоит незакрытый мусорный бак, стиральные машины и другие электроприборы сломаны, нет воды, инкубаторы и кислородные установки не работают, а крестьяне и жители города сидят в роскошном приемном покое на полу, потому что там нет стульев, это означает лишь одно: в Баракоа священное право человека на лечение все еще попирается, проституируется и является предметом торга.