Труд Ломоносова бледнеет перед этим трудом.
Я знал этого человека. Сколько стадной ненависти встретил он на своём пути.
– А ты умнее отцов хочешь быть?! Врёшь, не будешь!
И добились своего: не пустили в попы. Шестьсот рублей недоимки насчитали на его семью.
– Уплатишь, – иди.
Уплатить было нечем и теперь этот выдержавший на попа пьёт горькую, валяется по кабакам, а деревенская мораль, в лице своих представителей, показывает на негодного пьяницу:
– Хотел умнее нас быть!
Станок стучит однообразно и мерно, летит пыль, девушка раскорякой сидит, работает ногами, высоко подняв их и перегибаясь то в ту, то в другую сторону, то и дело бросая челнок. Сколько быстрых движений и каких разнообразных и неудобных: одна нога так, другая иначе, перегнулась в одну сторону, что то делает рукой, а другой, неудобно занесённой, ловит челнок.
И всё это быстро, быстро.
– И дети работают?
– Как же можно детям? Только эти трое.
Хозяин показал на трёх девушек.
– Этой сколько? – спросил я, указывая на младшую.
– Тлинадцатый, – бойко ответила белокурая с рыбьим некрасивым лицом девочка.
– Так что ж, – огрызнулся хозяин, – в невесты глядит.
Стук утомлял, пыль раздражала.
– А когда вы кончаете работу?
– Никогда и не кончаем.
– Как! День и ночь?
– Ведь дежурят: их с матерью четыре смены.
Дверь отворилась, клубы морозного пара задвигались по избе, а за ними показалась и хозяйка с самоваром под мышкой.
– Дали?! – усмехнулся вдруг повеселевший хозяин.
– Ну, вот и чайку напьёмся, – сказал я.
Хозяйка принялась ставить самовар, а хозяин вышел во двор.
– Для кого вы ткёте?
– На фабрику, купцу, – ответила хозяйка.
– Много зарабатываете?
Хозяйка не сразу ответила.
– Полтора рубля в неделю.
– Это сколько же в день? В воскресенье не работаете?
– В праздник девушки на себя работают.
– В сутки, значит, двадцать пять копеек, по копейке за час.
– Этак.
– На работника по шести копеек.
– А привезти, да отвезти пряжу? ещё два дня с мужиком, да с лошадью прикинь.
– И тяжёлая работа?
– Нет её тяжелее.
– А воздух какой? От него ведь не долго проживёшь на белом свете.
– Вот в Абрамовском сам купец особый дом выстроил, – у всякого свой станок… Там хорошо… И челночок самолёт устроил: сам челночок перепрыгивает, а здесь видишь как – изломаться пять раз на минуту всем телом надо… И проворная работа: в три раза скорее против нашей.
– Что ж у себя не заведёте такого самолёта?
– Где завести? Десять рублей такой челнок стоит – где их взять?
– Десять рублей? А сколько лет уже работает самолёт?
– Лет сорок работает.
– А вы давно работаете?
– Я-то?
У неё умное длинное белобрысое лицо. Она поднялась от самовара, спрятала руки под мышки и с удовольствием вспоминает.
– Тридцать второй год.
Она опять быстро наклоняется к самовару и я снова вижу только её костлявую длинную спину в грязном сарафане.
Я начинаю подсчитывать.
Челнок-самолёт в три раза быстрее: в неделю на три рубля больше… в месяц двенадцать рублей, в год сто сорок четыре. В тридцать лет 4.500 рублей. В пятнадцать лет капитал удваивается – итого до девяти тысяч рублей сбережения.
Я совершенно ошеломлён и делюсь впечатлением с хозяйкой.
Она бросила совсем самовар, подсаживается ко мне и начинается проверка моих вычислений. Мы по несколько раз возвращались назад, она впилась в меня и когда, наконец, снова получается девять тысяч сбережения, она замирает и так и сидит недоумевающая, огорчённая.
– У вас была бы такая пенсия, такое состояние…
Она напряжённо думала и вдруг, встав, равнодушно сказала:
– Суета бескорыстная…
– Как вы сказали?
– Говорю: суета бескорыстная вся наша работа.
Она отошла к самовару и то рассеянно, то убеждённо всё повторяла:
– Суета бескорыстная.
Хорошее выражение.
А от станка всё так же несётся пыль, забиваясь плотнее в углы старой избы и в грохоте и стуке его, точно эхо, по слогам, кто-то повторяет в душной, смрадной избе:
– Суета, суета, суета.
С рассветом мы покинули избу в тот момент, когда за станок усаживалась новая заспанная очередная и, уже за окнами, я всё слышал ещё знакомое:
– Суета, суета, суета…
И долго ещё я не мог отделаться от мысли и об этом станке, сорок лет тому назад выдуманном, с его стоимостью в десять рублей, и об этой семье, пристёгнутой ещё к деревне и уже тяжело и грубо отрываемой от неё иной жизнью.
