На небесном дне - [12]
таких найдёшь? А если есть грехи —
замолим! Вот – потенциал военный
уж не наращиваем… Детский фонд.
Конверсия. Консенсус. Перестройка.
Но пасаран, едрит твою, рот-фронт!
Да ладно, – фронт, вы подсобите только.
Мы братья вам по разуму – ау! —
пусть младшие – мы сами братьев меньших —
да никогда!.. А птичек и траву
мы сохраним. А стариков и женщин —
ни-ни! А если скатится опять
слеза младенца – мы в пробирку, значит,
её – и, чтобы издали видать, —
в мемориал! Пускай теперь поплачет…
И помыслы очистим изнутри,
чтоб вам не отравляли ноосферу,
свечу поставим! – вот уж года три
внушают нам эротику и веру —
вы только помогите!.. Если ж вам
не до того, я обращусь и выше.
К Юпитеру! К египетским богам,
Аллаху, Иегове, Рама-Кришне!
Спасите и помилуйте – гуртом! —
мы все болезненные ваши дети,
мы, может, нынче как один умрём —
нет повести печальнее на свете!
Еси на небеси, Отец и Сын
и Дух Святой! Махатмы! Агни-йоги!..
…Прощай, читатель, если по дороге
ты не отстал… А мы пока – висим…
Не нарушай центровку, сукин сын,
ступай, покуда цел!..
V. Улица Павленко
Староновогодняя поэма
Прости меня, прости, прости, я виноват;
Я в маскарад втесался пёстрый…
С. Липкин. Вячеславу. Жизнь переделкинская
Краеведческое вступление
Сей колхоз устроил Сталин по леоновской наводке.
Показатели блистали в каждой сводке.
Своевременных романов были высоки удои.
Беспегасных графоманов взяли в долю,
в пастухи определили, колокольцами снабдили —
дили-дили – дили-дили… А по ком они звонили?
А по всем – от звёзд столичных до сибирской лесорубки.
Шёл в колхоз единоличник, и урчал кавказец в трубке.
Сам определял – на племя или на убой барашка.
Беспробудно пил всё время председатель Алексашка.
А потом Хрущёв колхозу отдавал распоряженья,
сколько и куда навозу выливать без промедленья.
Перевылили маленько в огороде Пастернака,
что на улице Павленко – возле поля и оврага.
Там теперь музей за это.
Впрочем – с каждым днём ветшает
и, в отличье от поэта, вечностью не утешает.
Как и всё это селенье – на окраине вселенной —
с новорусским привнесеньем, постсоветским населеньем.
Часть первая
1
Посреди вечерней тьмы густой
только храм светился золотой,
да ещё кабак сверкал бриллиантом,
да собаки лаяли дискантом
между сей обителью и той.
Всё, что хочешь, – лучше, чем ничто.
Тьма над головой и под пальто.
Тьма везде – в любом приделе храма,
В шуточках гуляющего хама,
в мертвецах, играющих в лото.
С ними я до одури играл,
числа выкликал и заклинал —
не вытягивалось «девяносто».
Свечи из нетлеющего воска
продлевают жизни карнавал.
Слышал, в позапрошлом феврале
так мело, мело по всей земле,
словно снегу не дано предела.
Но свеча твоя не догорела —
и не на столе, а в алтаре.
А на даче сорок лет не спят.
Рядом бродит сын твой – староват
стал сынок, завёл за спину руки… —
по тропе твоей любви и муки,
там, где днём туристы гомонят.
Он заходит в полночь в кабинет
твой просторный, где и книжек нет —
стол да плащ, кушетка, кресло, кепка,
сапоги, сработанные крепко…
Он – твой грэевский автопортрет.
Надевает плащ – велик слегка.
Обувает оба сапога —
вроде впору. И несут, как в сказке,
к озеру в резном багете ряски
с ивой, не отплакавшей пока.
Ива деревенская одна
там осталась, где жила она,
милая красавица-полячка,
жизни уплывающей подачка
и твоя последняя вина.
Мы с тобою, праведник Борис,
не во времени пересеклись —
только в этом выпавшем пространстве,
где летят деревья в жажде странствий
по небу, пролившемуся ввысь.
И в соседстве со свечой твоей
я поставлю свечку поскромней
за другого грешника Бориса.
И опять тревожно и капризно
от неё взовьётся рой теней.
Как же он гудит над головой! —
этот рой: «…Труба, трубы, трубой…
Вот и лето… Лета, Лорелея…
Я, я, я… А строю на песке я…
И не всё ль равно, в какой пивной?..»
Посреди вселенской тьмы густой.
2
…Ну а эту свечку я поставлю
за Арсения,
за него молиться стану
во спасение,
за его письмовник-подорожник
посеребренный,
за пустующий треножник
неколеблемый.
За Давида помолюсь – за Царствие
Небесное:
хоть пображничают в братстве
по-над бездною.
За Владимира, Булата, Валентина, Марка, Юрия,
Иосифа —
дай им всем лозу лазури,
чтобы досыта.
Вот свеча за Александра —
где за здравие? —
чтоб сомненье и досада
нас оставили,
чтобы спала пелена с библейских
глаз его —
злые брызги волн летейских
встретить ласково.
За Андрея, Беллу, Женю,
и Евгения.
Подари им как блаженным
дни забвения,
славу, крепкую на вид,
да шоколад ещё…
И пройду, из храма выйдя,
мимо кладбища.
V
Приёмный покой при погосте.
Но мы здесь не гости – бросьте! —
шеренга смертельно больных:
слепые, глухие, в коросте
обид – и не сыщешь иных.
И все мы болтаем без толку,
чтоб только не зубы на полку,
чтоб раньше других не уснуть —
под стук поездов, без умолку
считающих пройденный путь
туда и обратно… Лишь это
за сельским кладбищем поэта.
Иного никто не нашёл.
Да речка, но даже не Лета,
журча, размывает подзол.
Часть вторая
1
Серебрится снежная дорожка —
ты жива ещё, моя сторожка,
жив и я. И скоро Новый год.
Кто ко мне с подарочком придёт,
постучит в морозное окошко?
Чтоб попасть на этот карнавал,
в очередь за смертью я стоял,
ты освободилась – достоялся.
И теперь вдвоём с тобой остался.
Жду гостей, которых нагадал.
…Во главе стола садись, Иосиф.
В книгу вошла почти мемуарная повесть «Три отца и много дядек», главы из которой публиковались в журналах «Дружба народов», «День и ночь», «Сноб», «Story», в «Новой газете». В ближайшем кругу автора были такие известные люди, как Алексей Герман, Булат Окуджава, Андрей Вознесенский, Евгений Евтушенко, Давид Самойлов, Юрий Щекочихин, Станислав Рассадин и другие. Обо всех них – в этой повести. Словно продолжает тему воспоминаний поэма «Улица Павленко», а завершает книгу сборник эссе «Ушедшие поэты».