На морских дорогах - [38]

Вахту несет Александр Петрович Соболевский. Нервно пощипывая бородку, доктор то и дело поглядывает на часы. Он поспорил с Андреем Георгиевичем, который должен его сменить, что встреча с ледоколом произойдет до передачи вахты.

В радиорубке дремлет, облокотись на стол, Полянский. Все убрано по-походному. Приемник настроен на волну радиостанции ледокола – первый же вызов разбудит радиста.

Над кораблем ползут низкие тяжелые тучи. Ни одна звезда не блеснет, ни один луч полярного сияния не нарушит унылого однообразия ночи. И даже огни ледокола, который стоит где-то совсем близко, затерялись в тумане.

Наконец часовая стрелка подползает к цифре 3. Это значит, что на ледоколе, где живут не по гринвичскому, а по московскому времени, уже 6 часов утра. Сейчас он должен двинуться к нам. И в самом деле, заглянув в радиорубку, я вижу, что Полянский, разбуженный сигналом приемника, уже записывает:

«Сейчас выступаем поход тчк Зажгите лампу грот-мачте».

Всего несколько минут требуется механикам для того, чтобы запустить «Червовый двигун» и дать ток от аварийной динамо-машины. Лампа на грот-мачте вспыхивает и заливает всю палубу ослепительно ярким сиянием. Но за пределами палубы ночная темень по-прежнему стоит глухой, непроницаемой стеной. Как ни вглядываемся мы с Соболевским вдаль, нам не удается разглядеть ни малейшего проблеска прожекторов ледокола.

Проходит час, другой, третий… Ледокол движется, подходит к нам ближе и ближе. Но мы по-прежнему не видим его.

Соболевский готовится к сдаче вахты. Теперь уже ясно, что пари проиграно: ледокол придется встречать не ему, а Андрею Георгиевичу. Но в тот самый момент, когда Андрей Георгиевич выходит на палубу, совершенно внезапно в каком-нибудь километре от нас открываются сразу десятки огней ледокола. Густой, непроглядный туман рассеялся как-то мгновенно, словно поднялся занавес. И это неожиданное появление ледокола буквально потрясает нас.

Могучий флагманский корабль идет к нам напрямик, строго по радиопеленгу, легко преодолевая разрушенный зыбью лед. Мощные судовые прожекторы, ослепительные юпитеры кинооператоров, полное палубное освещение, огни иллюминаторов – все это, вместе взятое, создает какой-то удивительный праздник. Мы отвыкли за эти годы от такого освещения и теперь, ослепленные, немного растерянные, мечемся по палубе, точь-в-точь как куры, которых ночью спугнули с насеста.

Мы долго готовились к этой встрече, мысленно представляя ее во всех деталях. Но вот ледокол совсем уже рядом с нами, а мне кажется, что мы все еще не готовы. От одной мысли о том, что флаги расцвечивания еще не подняты, что в кубрике еще спят, что люди еще не одеты, можно прийти в отчаяние.

– Скорее, скорее! – тороплю я доктора. – Сейчас же будите Буторина! Мы ничего не успеем сделать…

Доктор стремглав мчится в кубрик. Уже через минуту на палубу выскакивают на ходу одевающиеся люди. Лучи прожекторов ледокола ярко освещают лица. Люди жмурятся, отворачиваются, но потом снова жадно разглядывают приближающийся флагманский корабль. Слышатся смех, шутки. Разговариваем громче обычного – чувствуется праздничная приподнятость.

Буторин и Гаманков возятся с флагами расцвечивания. У них что-то, как назло, заело, и они, оглядываясь на ледокол, стараются изо всех сил.

На ледоколе уже видят нас. Высоко к небу взлетает ракета, за ней другая, третья! Целый дождь разноцветных огней спускается на льды, прорезая мрак. И вот уже до нас доносятся звуки поющей меди. При свете палубных ламп можно различить, как поблескивают трубы музыкантов. Весь правый борт флагманского корабля усеян людьми. Они машут нам шапками, что-то кричат. Пока различить их лица невозможно, но в каждом мы видим родного и близкого человека.

Над ледоколом взвивается облачко пара, и густой, бархатистый гудок оглашает льды приветственным кличем. Я взбегаю на мостик и, волнуясь, нажимаю рукоятку свистка. Несколько секунд он гудит басом, но потом начинает петь прерывистым, словно застуженным голоском. Я передаю рукоятку свистка Токареву и сбегаю вниз.

Все громче гремит оркестр. Все сильнее звучат приветственные крики на палубах обоих кораблей. Я вижу, как по обветренным щекам моих друзей сползают предательские капли влаги.

– От света это… Света слишком много, – смущенно, как бы оправдываясь, говорит Полянский.

А Андрей Георгиевич ведет себя как-то странно: он то аплодирует, то громко смеется, то вдруг вытаскивает из кармана часы, смотрит на них и беспокойно оглядывается по сторонам. Неожиданно, когда корабли уже стали почти рядом, он подходит и говорит:

– Константин Сергеевич! Срок подошел. Я побегу делать метеонаблюдения. Вы побудете на палубе?

И он привычной походкой направляется к метеобудке.

До меня в этой праздничной суматохе не сразу доходит смысл слов Андрея Георгиевича. Только тогда, когда он уже добрался до будки, я сообразил, в чем дело: исполнительный и педантичный старший помощник не считал себя вправе нарушить установленный распорядок научных наблюдений даже за три минуты до конца дрейфа! Я окликнул его:

– Андрей Георгиевич! Вернитесь! Сейчас будем швартоваться. Дрейф закончен…