«На лучшей собственной звезде». Вася Ситников, Эдик Лимонов, Немухин, Пуся и другие - [128]

К этому можно было бы добавить: трижды женат, имеет троих великовозрастных детей и является обладателем ряда почетных званий, как то ветеран ВОВ, майор советской армии в отставке, член Московской организации СП СССР, переводчик с бурятского, румынского, сербского, немецкого и английского языков.

Однако, с точки зрения надзирающего за всем и вся начальства, образ этого советского человека не был кристально чист. Имелись на нем, к глубокому сожалению, несмываемые временем пятна: дважды судим по политическим статьям, в Гулаге отбыл в общей сложности 11 лет. В соответствующем «досье» отмечалось также, что переводчик А.А. Штейнберг хорошо известен в поднадзорных кругах, т. е. среди диссидентов, и вкупе с ними художников и литераторов, называемых на западе «нонконформистами», под именем «Акимыч».

Впрочем, помимо контактов с «инакомыслящими» ничего особенно порочащего за ним не водилось. Что же касалось умеренного потребления алкогольных напитков, повышенного интереса к женским прелестям, склонности к «разговорчикам» и кучкованию с себе подобными, то все это вполне отвечало стандартному набору характеристик для определения личности, носящей славное имя «советский литератор». В этом качестве он чувствовал себя уверенно, был, как нынче выражаются «профи»: знал все ходы и выходы в славном деле добычи заказа на перевод, умел столковаться с начальством, хотя ходить по кабинетам не любил, на рожон не лез, но за свою индивидуальную свободу стоял насмерть. Потому, видимо, начальство упорно держалось мнения, что его собственное поэтическое и художественное творчество не вписывается в рамки требований метода социалистического реализма, и публикации в открытой печати, как и представлению на официальных выставках не подлежит. Спорить на эту тему Акимыч не хотел, довольствуясь чтением своих стихов в широком кругу друзей, к коим принадлежали как именитые литераторы, так и всякого рода неофициалы, «гении» из андеграунда.

«– За-а-че-ем, – нараспев вопрошает ребе своих учеников, – буква «райш» в слове «шалом»? – Но, ребе, – отвечают озадаченные ученики, – ведь в слове «шалом» нет буквы «райш»! – Вы правы, – соглашается ребе, – Ну, а если бы в слове «шалом» была буква «райш»? – Но, ребе, зачем? – протестуют ученики. – Так я же вас и спрашиваю, – повторяет ребе, – За-а-че-ем буква «райш» в слове «шалом»?»

Этот анекдот я много раз слышал от Акимыча, а он позаимствовал его у своего старого друга, еврейского поэта-пьяницы Овсея Дриза. Андрей Игнатьев утверждал, между прочим, что способность или неспособность оценить этот анекдот разделяет всех людей на «совков» и «любомудров» в иерархии архитипических уровней. Ведь умение задавать каверзные вопросы, идущие в разрез с привычными штампами, – искусство редкое. Игнатьев, конечно, здесь имел целью, в первую очередь обратить внимание собеседника на свои собственные способности подобного рода, но по сути был прав. Большинство людей, которым я, лично, рассказывал этот анекдот, растерянно морщились да вежливо кивали головой, если им пытались растолковать, в чем его «соль». И лишь немногие способны были находить в этом на первый взгляд абсурдном дискурсе глубокий смысл.

Акимыч относился к числу этих немногих. Вопрашание и слушание были его главными личностными качествами. Он всегда работал как запойный, но столь же охотно чесал языком и судачил с кем придётся, ибо любой человек его интересовал. Присущий Акимычу интерес к людям, склонность трепаться на животрепещущие темы иронически, оценивать их с неожиданной и, как правило, трагикомичной стороны, резко выделяли его из массы директивно мыслящих «совков». Эти же качества естественным для того времени образом вымостили ему дорогу в ГУЛАГ. Первый раз его посадили в эпоху «ежовщины» по доносу друга-товарища – черногорского политэмигранта Радуле Стийенского. Вместе с Арсением Тарковским Акимыч создал из рифмованных опусов черногорца классные русские стихи, на что благодарный автор, коммунист до мозга костей, ответил гнусными политическими обвинениями. Не исключено, впрочем, что ему настоятельно «посоветовали» так поступить. Ведь не одним только принципом всепрощения руководствовался Акимыч, поддерживавший с оклеветавшим его человеком приятельские отношения вплоть до его кончины в конце 70-х годов. Наверное, Стиенский рассказал ему впоследствии, каким образом и почему все тогда случилось, и рассказ этот был зачтен мудрым Акимычем ему в оправдание.

Обвинения в ненависти к советской власти, товарищам Сталину и Ежову, декларируемой симпатии к германскому фашизму и лично Адольфу Гитлеру, в контактах с врагами-иностранцами и получении от них «иудиных грошей»: пары сапог и увеличительные стекла, по прошествию многих лет звучат как фрагменты какой-то авангардистской пьесы из репертуара «театра абсурда» до смешного нелепо. Однако в эпоху «ежовщины» их с лихвой хватило для сурового обвинительного приговора. Два года зек Аркадий Штейнберг валил деревья на Дальнем Востоке. Затем ему повезло:

«Он вышел на волю <…>, по счастью, угодив в хилый ручеек так называемой «бериевской оттепели», в стремительно пересохшее русло «борьбы с ежовщиной и ее последствиями»…