На линии горизонта - [4]

— Ваш? — Наш! — Yours! — Ours! Вы понимаете о чём я говорю? — Не понимаем. Мы в разлуке, с Пушкиным, с домом, мы — беженцы. — Отчего убежали? — Сразу не скажешь. От разного. И даже от соучастия. — Ну, и как удалось скрыться? — От чего‑то — да. Кров. Крыша. Стены. Свобода. Деньги. Законы. Защищают от реальности. А от чего‑то — нет. — От чего же? — От того, что люди называют

— «от себя» — как это ни тривиально–грустно звучит. Тут такси остановилось, негр улыбнулся, вынул из багажника наши пакеты, попрощался, и нашего Пушкина увёз с собой в улицы–ущелья. А мы пошли по Нью–Йорку смотреть, как выглядит настоящая свобода, и рассуждать, что издалека не предполагалось такого сюрприза с Пушкиным. В один момент мне даже показалось, что такси с родственником Пушкина следовало за нами. Но это был обман, потому что все такси были жёлтыми, и все управлялись чёрными родственниками Пушкина.

Нью–Йорк. Ошеломляющий, абстрактный, фантастический город, монструозный, многодонный, манящий. Захватывающий. «Клокочущий кипяток в сосуде.» Небоскрёбы стеклянные, совершенные по пропорциям, как гигантские кристаллы… хризобериллов, чёрных турмалинов, яхонтов, голубых сапфиров… дымчатых топазов, изумрудов, продолжаются в облаках. Свет рассеивается и отражается от ювелирно гравированных поверхностей металла, стекла, и эти гиганты окрашиваются в фантастические цвета, «чтобы показать всё не в настоящем виде». Сигрим–билдинг. Крайслер–билдинг… Внезапно лицом к лицу столкнёшься с Небоскрёбом, посмотришь, как разворачивается твоё отражение в его зеркалах, раздваивается, разделяется, умножается, уменьшается и ускользает. И уже сомневаешься — есть ли где‑то что‑то вместо самого себя? На верхах небоскрёбов чувствуешь себя ближе к небу. Тут пристраиваются тучи и ночуют. Тут можно глотнуть воздуха, замереть и не слышать шума улиц, не ощущать безмолвной суеты. Сверху люди кажутся не тем, чем есть — точками… точками и запятыми. А если взлететь над бездной Нью–Йорка, то небоскрёбы с высоты могут показаться монументами — надгробьями громадного немого кладбища — на некоторых из них читаются эпитафии. Из гиганта Крайслера вылезают химеры и повисают над улицей. Эмпайр — имперский небоскрёб — одно из чудес света — символ Нью–Йорка — телевизионной иглой врезается в небо, чтоб шокировать небожителей. Одобряет ли Всевышний то, что мы тут делаем?

Неожиданно открывается, что отдельные кварталы Нью–Йорка по безликости, нагромождению складов, заплёванности, накиданности железяк, могут соперничать с Агадырскими коробками — и тоже не вызывают никаких ассоциаций с возвышенным. Незапоминающаяся наружность характерна не только для Агадырских построек. Вокзал в Нью–Йорке есть, громадный; глядя на это здание со стороны улицы, трудно догадаться, что это вокзал: классический фасад, над центральной аркой фигуры Меркурия, Геркулеса и Минервы. Главный зал освещают красивые люстры, на подсвеченном потолке — знаки Зодиака. Опускаешь глаза — толпа, вокзальная толкотня, сутолока, суматоха — люди захватили всё пространство. Полное отсутствие вокзала в Агадыре не вызывает ничего, и соответствует твоим ожиданиям.

Агадырь. Пыльный, замызганный, маленький посёлок, непривлекательный, бывшее место ссылки политических, религиозных, разных национальных меньшинств, выходящих за пределы линии дозволенного. С точки зрения нью— йоркского обитателя увидеть в Агадыре — у шофёра Виктора в машине — портрет Хемингуэя тоже — впечатляющий сюрприз. Хотя некоторые из них, конечно, не узнают своего соотечественника, — Стейнбека в Америке никто не узнавал, когда он путешествовал с Чарли и искал Америку. Но в агадырских местах вряд ли американский турист появится. Но… не скажите, за последнее время — тут открыли нефть, золото и множество редких металлов. А увидеть в Агадыре на обеденном столе фарфоровый саксонский сервиз? А? В доме шофёра Ганса — из поволжских сосланных немцев — семья обедает, будто в старинном замке — за сервированным столом.

Прозрачные, изящной формы тарелки, супницы, салатницы, украшенные живописью, соединённой с позолотой, стоят на столе. Выбеленное до блеска чистое пространство, увешанное гобеленами со сценами из средневековой жизни — я их обожаю. «Всё чин–чинарём, как в капиталистическом мире, — произносит шофёр Виктор, — воспитание у них такое, вот только Гитлер им всё подпортил». И что про всё это подумать? — Думать уже нечего — они сейчас покинули то место.

Вокруг Агадыря степь на сотни километров. В агадырской степи верхом на лошади — ближе к горизонту, с которым никак не слиться, можно тоже глотнуть сухого воздуха, поднести к губам уздечку, слушать как поёт дыхание лошади и мчаться, мчаться… к горизонту. На горизонте люди тоже кажутся точками. И нет границы осязания — везде ты наедине с воздухом. И там и там страх бесконечности. Только пейзаж другой.

После долгого скитания по степи, едешь–едешь — безлюдье, нет границ. И вот на линии горизонта покажутся точки огней Агадыря, смешавшиеся с горизонтом, — от них не отрываешь взгляда. И вдруг из ничего на горизонте возникает призрачный замок. Подступает лёгкий холодок, волнение, будто собираешься выходить из долгоплавающего корабля на землю. И с этого расстояния Агадырь становится ещё какой для тебя Столицей мира! И вот уже огни рассыпаются вдоль линии горизонта, и через несколько мгновений обступают тебя, и горизонта уже не видно. Экспедиционная гостиница — пятизвёздочный отель — нью–йоркский отель «Плаза», фешенебельный «Маркиз». Тут можно напиться холодной воды из жестяной кружки, привязанной на цепи, уснуть на нормальной железной кровати, посмотреть в книгу… и вдруг насладиться тем, что значит свет электрической лампочки. Какие там голые стены в столовой, без зеркал, картин, пятнисто–засаленые занавески — (салфеток нет — занавески их заменяют) и пыль, и сараюхи, и клозеты — неважно, настолько неважно. Всё проходит через чистилище твоей сетчатки, по касательной твоего сознания. Этого нет… Этого не было… Есть только твои эмоции: кто встретился? как тебе кивнули? что тебе сказали… Сердце взлетает, опускается — я хочу, чтобы меня полюбили… Только это и есть… Только внутри.