На линии горизонта - [13]

По страстям, происходящим в нашем заброшенном углу, — нет такого места, куда бы ни могла пробраться любовь, — Агадырь не уступает ни одному обществу и Нью–йоркскому тоже. На фоне монотонной обстановки, нерасторопности, безразличия, казалось, полного отсутствия реакций, — вдруг напряжённые человеческие взаимодействия — слёзы, разрывы, выяснения. Тут такие страстные истории, целые вселенные ревности, любви, соперничества, и тоже чудовищное развитие страстей уживается с тупо оцепенелым равнодушием.

Жизнь в дырках окраин не кончается, но — продолжать свою жизнь обитатели окраин (у кого чувство независимости сильнее чувств связи) стремятся в столицах, в нью–йорках… И куда дальше? А дальше ехать некуда. Дороги ведут только в лес.

Приравнивание этих двух таких разнесённых понятий: полная искусственность–Город и естественность–Степь завели меня немного дальше, (или немного ближе) чем я предполагала. Показать схожесть несопоставимых вещей, находящихся в разных измерениях, сравнить Небоскрёб и Кибитку оказалось просто насилием над сознанием. Почти как поставить знак равенства между искусством и жизнью.

— А зачем бралась? — опять я слышу ироничный голос моего оппонента. — Сравнивать нужно по высшей точке отсчёта. Прикинь высшие начертания там и там — и что ты увидишь? Ты искала Дырку в Яблоке. Смотрела, сколько агадырского подполья в Нью–Йорке? Да, некоторых нью— йоркских с трудом можно отличить от агадырских. Ну, и что? Хоть и «сладок нам лишь узнаванья миг», но духовные различия между людьми больше, чем биологические. Ведь как не примеряй Небоскрёб с Кибиткой — в остатке остаётся много несравнимого пространства.

— Что ответить? В оправдание, что взялась за такие сравнения, можно посмеяться над собой: «Главное — это величие замысла», как шутил поэт. Хотелось «забыть» обобщающие понятия: Россия, Америка, Восток, Запад, и посмотреть там, и тут человека — себя. И подумать, что презрение к месту измеряется людьми, его населяющими… А что важны декорации, окружение — это приходит в голову каждому. Хотелось поймать, соединить, связать самые отдалённые нити в одну ткань…

— Поддавшись соблазну поисков сравнений — ты забыла о духе места… Забыла, что «далеко заводит речь…» захотела решать проблемы в утешительном для себя ключе. Забралась на небоскрёб, улетела в эмпиреи — интерпретировать события прошлого с сегодняшних позиций.

— Да, пытаюсь одно приладить к другому, упростить, понять до какой степени быт–бытиё оказывается способным определять сознание. Внучка Карла Маркса? И кажется, открываю велосипед: пока сознание не созрело — в детстве, юности лучше всего жить «среди богов», среди дворцов, там где тебе передают «палочку», научат кататься на велосипеде — потом уже можно жить где хочешь. Хотя тоже не совсем так, если ты вмонтируешь велосипедное колесо в табуретку в степи, то никто не будет знать, что это — шедевр искусства двадцатого века. Если бы Моцарт родился в Агадыре, то с точки зрения нашего буровика он бы был всем в тягость, с него бы требовалась «работа», а не музыкальные этюды.

Сейчас с помощью компьютера культура распространяется мгновенно в самые экзотические провинции. В мире всё усложняется, квантовые скачки, ускорения, не тратя ни секунды времени, можно всё узнать, решить свои проблемы, компьютер вошёл как демон в нашу жизнь. И может, захватит и таланты агадырских безграмотных людей? Существует поэтическое мнение, что войны выигрывают языки, а не легионы, и что империи удерживаются языками. Может, русский, в котором эмоции ещё не отделились от смысла (как считают некоторые учёные и лингвисты) расширит возможности людей, на нём говорящих, и вслед за Фолкнером можно надеяться, что «человек и выстоит — и победит».

— Остановись и спроси у себя: опять ты строишь идеальные очертания?

Когда я оглядываюсь назад, перебираю свои агадырские воспоминания, то вижу, как житьё в оторванности от привычных условий, бок о бок с новыми людьми твоего круга — геологами и незнакомыми — «подпольными», на фоне степи и пустыни, даёт массу психологических приобретений. Именно от экспедиций я получала уроки терпения, уживания с людьми, благоразумия. И главное, получила прививку от самой себя — не строить «принципов» своей правоты, и могу сказать, что эта прививка по сей день спасает меня от болезни, которую каждый может называть, как хочет, — невидимые заслонки, тюрьма характера, — у неё ещё нет определённого названия, а только симптом — быть нелюбимым.

Тут я впервые столкнулась с другой средой, непривычным бытом, непонятными ситуациями и поступками людей, — с народом, его философией и даже другим языком — феней. Рабочие и буровики выдумывали «феню» — язык для своих. Может, это и был знаменитый «гегемон революции»? Во всяком случае уже тогда там была гласность, особенно если смотреть на мат, как на противостояние власти. Встреча с агадырской жизнью, с обнажением её пределов, была тогда для меня пограничной ситуацией, — испытанием; так позднее встреча с заграницей, как погружение в новый предел, обнажённые края которого тоже царапают.

Доморощенная девочка, выросшая в крепости, в закрытом городе Кронштадте, на острове с морем вокруг, с морским воздухом и морскими офицерами, в иллюзорнопризрачной, стерильно–безопасной атмосфере, начитавшаяся книг и насмотревшаяся сладких фильмов, живёт в неосознанном сне. В её голове чего только не грезится: и мужской образ, и радости незнакомых улиц, и пучины предстоящих действий, путешествия, стихи, радость неведенья и ожидания. И вот, после детских снов и блаженства она просыпается — обступают тени, и начинают вырисовываться истинные события и люди. Сваливается реальность жизни, которая обдаёт ледяной водой неприкрытую голову. Холодная вода вымывает из головы глупости, но и не только… Зло подкарауливает таких невинненьких… с помощью светлого в нас можно дойти до самого чёрного. Детская невинность мы знаем чем оборачивается.