На линии доктор Кулябкин - [51]

На большой перемене директора в кабинете не оказалось, и я обрадовалась этому. Оставалось два урока, четвертый и пятый, а там… Я помнила, что придет Бобров.

Перед четвертым уроком я все же зашла в кабинет. Прохоренко что-то писал и, когда я подошла ближе, предложил мне сесть.

— Ну и устроил я Жукову головомойку! Запомнит надолго.

Я открыла портфель, закрыла, потом снова открыла. Мне нужна была какая-то вещь, но я не могла сообразить — блокнот, ручка, платок? Ах да, платок. Вынула. Торопливо вытерла сухие руки.

Леонид Павлович встал, подошел ко мне.

— Вы не больны, Маша? Сходите-ка к медсестре. Или переутомились? — И неожиданно спросил: — В классе порядок?

— Да.

— Ну и хорошо. Идите, работайте. У меня масса дел.

Я встала, шагнула к двери, но остановилась.

— Я хотела… — На моем лице выступила испарина. — К нам фронтовик придет. К концу пятого урока.

Страшная нерешительность овладела мной.

— Вы не говорили об этом раньше.

— Я забыла.

— Вчера забыли, а сегодня?

— Я приходила, но не застала вас. (Господи, что это — я как ученица перед ним!)

— Слушайте, Мария Николаевна, давайте без хитрости. Неужели мы не заслужили правды? Я же, как только вы вошли, понял, что у вас приготовлен какой-то сюрприз.

— Нет, нет, — оправдывалась я. — Я сделала, как мы договорились. Но ребята считают, что сбор нужен. Они даже говорят, что виноват не только Жуков, а все… И это будет несправедливо, если…

— Как «не только Жуков»? — Прохоренко спросил почти испуганно. — Кого пригласили?

— Боброва — своего дедушку.

— Ах дедушку!

Я почувствовала на себе невероятно холодный, непрощающий взгляд Леонида Павловича.

— Вы позвали т о л ь к о дедушку Бобровой? Это же замечательно, Мария Николаевна. Остроумнее трудно придумать. — Он прошелся по кабинету, стараясь успокоиться, и резко сказал: — Вы ловкий человек, Мария Николаевна. Константинов, надеюсь, тоже будет? Секретарь партбюро должен, обязан узнать об этом. Вы успели, конечно, сказать и ему…

— Больше я никому не говорила. И вообще… Я не понимаю…

— Не понимаете? А то, что Бобров — председатель Вожевского исполкома, вы не знали?

— Нет.

Он, кажется, почувствовал, что я не вру, опустил голову и долго над чем-то думал.

— Ладно, — вздохнул он. Засунул руки в карманы и покачался на носках. — Пускай будет по-вашему, Мария Николаевна. Только не собрание в классе. Не душеспасительная проповедь. А настоящий пионерский сбор. Сбор дружины.

Леонид Павлович сдержанно улыбнулся.

— В конце концов, нам скрывать нечего.

Я невольно вспомнила войну, когда по школьному радио зазвучали позывные важного сообщения. Растерянность появилась на лицах ребят.

— А что это?

— В чем дело, Мария Николаевна?

— Случилось что-нибудь?

И тогда густой и торжественный голос Прохоренко, усиленный микрофоном, перекрыл голоса тридцати семи человек.

— Внимание! Внимание! Совет дружины объявляет чрезвычайный пионерский сбор. Отрядам построиться в актовом зале.

Заиграл горн. Его тревожная мелодия, как нарастающая волна, подняла класс, а пожалуй, и всю школу — послышалось хлопанье дверей и топот бегущих ног.

Я пробивалась через эту всклокоченную, возбужденную, встревоженную гурьбу детей к сцене — там, как обычно, строились мои.

Справа, у стены, сидел пожилой человек с густой, падающей на лоб седой шевелюрой.

Лева Жуков стоял на левом фланге последним — так вышло из-за его роста, — но теперь казалось, что это было сделано специально. Он прижался к помосту, упирался в него рукой, стоял понуро, опустив глаза. Красные пятна горели на его щеках.

— Смирно! — Голос Лены Семидоловой едва достиг первых рядов.

— Смирно! — повторила учительница физкультуры. — Внести знамя дружины.

Грянула барабанная дробь.

И вдруг все стихло. Я повернула голову в сторону двери и увидела Прохоренко. Он шел четким шагом к сцене. На нем была фуражка и военная гимнастерка, перепоясанная портупеей. И когда Леонид Павлович стал подниматься по ступенькам помоста, то скрип его сапог буквально пронзил тишину зала.

Я невольно вытянула руки по швам и замерла.

Леонид Павлович остановился у знамени — щелкнули каблуки — и повернулся к строю.

Он был удивительно красив. Я даже забыла в ту минуту о своей обиде.

— Я собрал вас, — начал он тихо, — я собрал вас, — повторил он, — в минуты огромного несчастья, которое произошло в нашей школе.

Нечто вроде зыби всколыхнуло ряды.

— Я надел военную форму потому, что когда оскорблена память о войне, то каждый бывший солдат, чем бы он теперь ни занимался — учительствует или работает на стройке, — вновь чувствует себя солдатом. Он не может не чувствовать себя солдатом, потому что есть святая святых, то, что никогда не сотрется, — память. Я надел военную форму, потому что готов защищать наше прошлое, поруганное вашим товарищем.

Скорбь вспыхнула в его глазах. Он глотнул воздух, и его волнение передалось всем.

— Я надел военную форму, — продолжал он чеканить каждое слово, — потому что в этом зале сегодня незримо присутствуют миллионы погибших за ваше счастье. Это ваши деды. Отправляясь в бой, тогда еще молодые, они помнили о великой ответственности перед будущим — перед вами.

Он опять замолчал, и тишина стала невыносимой.