На линии доктор Кулябкин - [24]

Это была исповедь человека, которому стало необходимо рассказать о себе. Шел, шел по земле, ни о чем не думал, жил легко, и вдруг стало непросто, пришлось о многом поразмыслить…

Пожалуй, это была история нашего с ним прошлого; вспоминая то одно, то другое событие, я внезапно почувствовала одиночество Виктора.

А если это не так? Можно ли художественную правду смешивать с правдой реальной жизни? Не писал же он книгу только для того, чтобы когда-нибудь я усомнилась в своей правоте.

Да, я пошла на разрыв. Не сказала ему о ребенке. Взяла все на себя. Но даже если я была неправа, то сейчас поздно жалеть.

Спать! Погасить свет и спать. Лампочка мешает Вовке — он вертится в постели. Одеяло сползло. Нужно подняться, поправить. Если я и виновата перед кем, то только перед сыном. Выходит, я слишком просто распорядилась его судьбой.

Встаю. Гляжу на Вовку. Копия Лаврова. Лучше не думать о прошлом, не думать. А ведь в деревне я еще ждала писем Виктора, хотела сделать аборт, но не сделала. Решила, пусть будет ребенок. Должен ведь и у меня быть кто-то, кому я необходима.

В который раз поднимаюсь, чтобы прикрыть окно.

Слышу шаги. В коридор вышла Люся.

— Маша? — спрашивает она шепотом. — Не спишь?

Не отвечаю. Жду, когда Люся уйдет в спальню.

И тогда начинаю реветь. Мне жалко себя и Вовку. Зачем нужно было читать эту книгу, ворошить то, что ушло и забылось…

Сегодня Леонид Павлович пришел домой раньше обычного. Выпил кофе и закрылся в кабинете.

Не успели мы примоститься на тахте — Люся с вязаньем, а я с книжкой, — как послышались его шаги.

— Может, погуляем?

— Конечно. Мы тоже не выходили.

Жара на улице начала спадать. Последние дни августа оказались на редкость душными, каменные тротуары нагрелись и теперь будто дышали, отдавая тепло.

Решили идти к старой церкви, на другую сторону Прокши.

Было около девяти. Вожевск словно вымер. Да и у реки оказалось пустынно. Спокойная, ровная гладь поблескивала чернью. Только длинные тени деревьев тянулись с обоих берегов друг к другу и перекрещивались на середине, как гигантские шпаги.

— Хорошо! — Леонид Павлович раскинул руки. — Спешу, тороплюсь, хочу больше сделать. Дурак, какой я дурак, девочки! — Он подкатил ногой камень, сшиб его в воду. — Ну что может случиться с делами, если вот так гулять каждый вечер?

— А я тебе что говорю? — Люся вздохнула.

Рядом послышались шаги, к нам приближались двое: подросток лет тринадцати, белобрысый, с застывшим, немного одутловатым лицом — такое бывает у детей больных и малоподвижных, — и мамаша, еще молодая женщина с копной кудерьков на голове.

Женщина первая заметила нас, дернула мальчика за руку.

— Здрась! — крикнул подросток. Он не знал, куда деть руки, вытянул их по швам, потом сунул в карманы и тут же вытащил, сцепил за спиной.

— Здравствуй, Сережа. Через несколько дней в школу. Соскучился?

Пауза затянулась, и мать сказала:

— Очень. Очень он у меня соскучился, Леонид Палыч..

— Я и не сомневаюсь. — Прохоренко подождал, когда они отойдут, повернулся ко мне: — Это ваш будущий ученик. Завьялов. Трудный парень, мягко говоря, малоспособный.

Я поглядела им вслед. Интересно, что думала эта женщина о своем сыне? Конечно, считала умным, хорошим, добрым. Почему учителю не всегда удается смотреть на ребенка такими глазами? А какой учительницей была бы я, если бы не стала матерью?

Завьяловы скрылись за мостом.

— Странное лицо, — подумала я вслух. — А кто мать?

— Мужа нет, а детей двое!

Наверно, и обо мне говорят с такой же иронией…

— Табу! Накладываю табу на все разговоры о школе! — спохватилась Люся.

— Жаль, Маша, что вы не приехали в Вожевск хотя бы на месяц раньше. И не поработали в нашем пионерлагере. Во-первых, вы бы не чувствовали себя новичком в коллективе, а во-вторых, это помогло бы вам лучше понять истинный дух, атмосферу нашей школьной жизни.

— Какая она?

— Мажорная. Макаренко признавал только один нормальный тон в школе: бодрость. Никаких сумрачных лиц, готовность к действиям, веселое настроение.

— Вот что, братцы, — сказала Люся. — Вижу, с вами не договориться. Придется брать штраф.

— Тогда уж лучше заплатить сразу, чем подвергаться гнусным вымогательствам.

Он вынул рубль и протянул жене. Потом снова обратился ко мне.

— Неужели Люся еще ничего не рассказывала о нашем эксперименте?

Люся вспыхнула и неожиданно забеспокоилась.

— Я хотела, чтобы ты сам…

— Ну вот, — Леонид Павлович едва заметно улыбнулся, — деньги забрала, а теперь сама просит, чтобы я рассказывал о школе. Типично женская логика. Ладно, знаю, что вам интересно. Слушайте внимательно. Чего мы добиваемся? Детской активности, самостоятельности и, главное, вовлечения максимального числа учащихся в игру. Принцип ее старый, как мир: школьное самоуправление. Открытия в этом нет, и все же мы называем происходящее экспериментом.

Люся прижалась к Леониду Павловичу. Он нахмурился, отодвинулся от нее.

— Маша должна понимать цели и задачи. Ей предстоит многое сделать для школы.

— Ты Машу не знаешь! Ее внутренней силе и целеустремленности можно поражаться.

— На Машу я очень надеюсь. — Леонид Павлович задумался. — Не знаю даже, с чего начать.

— Пожалуйста, с первых своих шагов…