На Лесном озере - [15]

В тот вечер в гостинице она набралась храбрости и спросила его об этом. Начали появляться первые результаты, совершенно жуткие, и ей запомнились глаза Джона, прикованные к экрану телевизора.

– Что – правда или неправда?

– То, что они пишут. Про тебя.

– То, что пишут?

– Ну да.

Он поменял канал дистанционным переключателем, завел за голову ладони со сплетенными пальцами. Даже в эту минуту он избегал встречаться с ней взглядом.

– Все на свете правда. И все на свете неправда.

– Я ведь твоя жена.

– Верно, – сказал он.

– Ну так что?

– Ну так ничего. – Его голос раздавался тихо, монотонно. Он прибавил звук телевизора. – Это все прошлые дела, Кэт. Хочешь прошлое ворошить, давай начнем с твоего дантиста.

Она опустила глаза на переключатель.

– Прав я или нет? – спросил он.

Она кивнула.

– Вот и прекрасно, – сказал он. – Я прав.

Тут зазвонил телефон. Беря трубку, Джон улыбнулся Кэти. В тот же вечер в танцевальном зале гостиницы он произнес яркую речь, поздравляя победителя. Потом они с ней взялись за руки, махали собравшимся и притворялись, что не знают того, что знают.

Бесконечное притворство, подумала она.

Чайник резко засвистел. Джон встал, снял его с плиты и двинулся по коридору к спальне. Выждав секунду, она толкнула сетчатую дверь и вошла в дом. В ней, как пена, поднялась тошнота. Она посмотрела на кухонную тумбочку, где раньше был телефон. Постояла неподвижно, раздумывая, что делать.

Газ все горел. Она выключила его и вошла в гостиную, тут-то и лопнула какая-то проволочка у нее внутри. Возможно, запах. Погибшие растения, растекающаяся по полу лужа воды.

Может быть, она сразу повернулась и выбежала в ночь.

А может быть, нет.

Может быть, движимая то ли любопытством, то ли чем еще, она прокралась по коридору к спальне. Встала в дверном проеме, вглядываясь в неясные очертания – темнота, пар, Джон, склонившийся над кроватью, как садовник над грядкой. Он не повернулся, не поднял головы. Казалось, он далеко, в других мирах. Тихо, чуть ли не вопросительно, Кэти позвала его по имени и увидела, как он, нагнувшись над постелью, поднял чайник. Запахло мокрой шерстью. Послышалось шипение. Он ухмылялся себе под нос, приговаривая: «Вот так, вот так», и в этот миг она, должно быть, поняла, что сама помочь ничем не может и никогда не могла.

Дальнейшее – простое следствие.

Быстро пошла обратно. Страх кончился, мысли – только о том, что нужен врач; натянула свитер и джинсы, бегом на кухню, зашнуровала кроссовки и помчалась по дороге к дому Расмуссенов. Потом – разное могло случиться. Не туда свернула. Разрыв связки, сломанная нога.

Может быть, она заблудилась.

Может быть, она и теперь там лежит.

10 О природе любви.

Как-то раз они были на шикарном ужине – очередное политическое мероприятие, – и после пары бокалов Джон Уэйд взял Кэти за руку и сказал: «Пошли». Он вывел ее к машине, отвез домой, принес на руках в кухню и овладел ею, прижав ее к холодильнику. Потом они вернулись на ужин. Джон произнес потешную маленькую речь. Под конец он показал два-три фокуса, все хохотали и яростно аплодировали, а когда он вернулся на свое место, Кэти взяла его за руку и сказала: «Пошли».

– Куда? – спросил Джон.

– Выйдем. Тут есть сад.

– Смотри, декабрь все-таки.

Кэти пожала плечами. Они были женаты неполных семь лет. Страсть еще не утихла.

То, что Джон Уэйд пошел на войну, было заложено в природе любви. Не ради того он пошел, чтобы гробить других или себя, не ради того, чтобы быть хорошим гражданином, или героем, или человеком нравственного долга. Только ради любви. Только чтобы быть любимым. Он воображал, как отец, которого уже нет на свете, говорит ему: «Был, значит, там, стервец ты этакий, все, к чертовой матери, сделал как надо – ну, горжусь, ублажил так ублажил». Он воображал, как мать утюжит его форму, натягивает сверху пластиковый мешок и вешает в шкаф, чтобы потом нет-нет да и открыть, полюбоваться, потрогать. А иногда Джон воображал свою собственную к себе любовь. Любовь без риска ее потерять. Он воображал, как навеки завоюет любовь какой-то незримой таинственной публики – людей, которых он когда-нибудь встретит, людей, которых уже встречал. Порой он совершал дурные поступки только ради того, чтобы его любили, а порой сам себя ненавидел за то, что так сильно нуждается в любви.

Когда Джон и Кэти учились в колледже, они ходили танцевать в «Бутылочное горлышко» на Энпен-авеню. Они прижимались друг к другу крепко-крепко, даже когда шла быстрая музыка, и танцевали, покуда им не отказывали ноги, а потом садились в одном из полутемных отсеков и затевали игру под названием «попробуй», или «подначки». Правил в этой игре не было никаких. «А попробуй, – могла сказать Кэти, – стащить с меня колготки», и Джон продумывал детали операции, просчитывал углы и сопротивления, потом кивал головой и запускал руку под стол. Это было познание друг друга, исследование взаимных возможностей.

В другой вечер он подначил ее украсть из бара бутылку виски. «Тоже мне задачка, – сказала Кэти. – Легче легкого». Она разгладила юбку, встала, перекинулась парой слов с барменом, а когда тот отлучился в заднюю комнату, зашла за стойку и что-то очень долго изучала образцы напитков. Наконец передернула плечами – ничего, дескать, особенного, – засунула бутылку под жакет, вернулась в отсек, улыбнулась Джону и подначила его пойти спросить два стакана.