На льдине - в неизвестность - [24]
Уже в который раз мерили глубину океана, брали пробу грунта. Опять выбирали бесконечный трос. Счетчик показал четыре тысячи триста пятьдесят четыре метра.
Было сыро и знобко. С низких облаков густо моросил дождь. Капли его сразу замерзали, покрывая все кругом прозрачной ледяной коркой.
Ноги неуклюже разъезжались. Обледенелые плащи связывали, мешали работать. При каждом рывке с них с хрустом сыпались льдинки.
Барабан крутили быстро, чтобы согреться, скорее кончить работу. Только усталые руки не слушались. Дрожали. Болела поясница. Болело все тело. Они здорово измотаны. Ежедневно расчищают аэродром, скалывают тяжелыми пешнями ледяные бугры, торосы. Ждут самолеты. Эрнст все еще продолжает искать в эфире голос Леваневского.
Ивану Дмитриевичу сегодня особенно скверно. Ломит суставы, разламывается голова. Противная до тошноты слабость. И опять защемило сердце. Скорее бы выбрать триста метров, а там передышка. О ней подумал впервые. Значит, совсем расклеился. Только бы братки не заметили! Из-под ушанки выползли капли пота, а ему все еще холодно.
Петр Петрович, разминаясь, как бы ненароком заслонил на минуту счетчик. Быстро перевел стрелку на сто метров вперед. И тут же заявил:
— Стоп. Теперь наш черед.
— Уже? — удивился Иван Дмитриевич. — Что-то скоро.
Пальцы с трудом разжались. Его нестерпимо трясло. Сейчас увидят! И он крепко тряхнул плечами: нет, нет, все в порядке.
Эрнст и Петр Петрович тоже расправляли еще не успевшие отдохнуть плечи. Собрав силы, взялись за рукоятку.
— Дмитрич, хорошо бы чайку, — как бы между делом бросил Кренкель. — Будь другом, вскипяти, а?
— Мы и втроем управимся, — подхватил Женя.
Иван Дмитриевич недоверчиво поглядел — не хитрят?
— Ну что ж, чайку так чайку.
И, смешно балансируя, заскользил обледенелыми сапогами по гололеду.
Петр Петрович перевел стрелку назад. Дмитрича надо поберечь. Сам он никогда не скажет, будет работать сверх сил.
Опять зазвенела, посыпалась с плащей ледяная скорлупа. Тяжелый лот, приборы были уже где-то на полпути.
Едва закончили работу, Петр Петрович подступил к Папанину.
— Тебе, Дмитрич, надо как следует прогреться. Вот тебе аспирин, и полезай в мешок.
В другой раз Иван Дмитриевич нипочем бы не послушался, но сейчас пришлось повиноваться — уж больно худо.
Петр Петрович, задрав на его спине рубаху, долго выстукивал, выслушивал, потом стал усердно втирать пахучий скипидар. Он так старательно массировал, так мял бока, что, казалось, вот-вот затрещат ребра.
— Советую больше не болеть, — приговаривал он, — ближайшая аптека — на Шпицбергене. Ходить туда далеко и хлопотно.
Иван Дмитриевич лишь довольно покряхтывал. По всему телу расползалось приятное тепло. Искоса взглянув на оголенные по локоть руки Петра Петровича, с грустью заметил, как они посветлели. Вся въевшаяся в них копоть и грязь сошли, конечно же, на его, Ивана Дмитриевича, спину.
Закончив врачевание, Петр Петрович поплотнее укутал Папанина, набросал на него все, что было под рукой мехового и теплого, и стал одеваться.
— Пэ-Пэ, ты куда? — глухо, из-под кучи мехов спросил Иван Дмитриевич.
— Пойду к лунке, у меня там кое-какие дела.
«Кое-какие» — это все знали — до утра.
«Жаль, что никому ничем не могу сейчас помочь», — уже сквозь дремоту думал Иван Дмитриевич. Безмерная усталость, тепло брали над ним верх. Он уже засыпал, когда вдруг его затормошил Эрнст.
— Дмитрич, надевай наушники, Москва вызывает.
Да, Москва обращалась к ним:
— Северный полюс, Северный полюс! Настраивайтесь, настраивайтесь!
Вот так сюрприз: неожиданно заговорила Володечка. Иван Дмитриевич не дыша слушал ее голос, теплый, слегка приглушенный расстоянием.
— Как вы там? Наверно, трудно… Ты здоров? А как все? Чаще сообщай о себе, а то в голову лезет всякое…
«…Здоров, родненькая, все здоровы. Спасибо тебе…»
Хорошо, что никто не смотрит на него. Когда кто-либо слушает голос из дому, лучше оставить его наедине.
В наушниках уже слышался голос Надежды Дмитриевны Ширшовой. И тут же басовитый голосок пятилетнего Алика.
Как жаль, Пэ-Пэ ушел!.. Позвать бы! Да нет, все равно опоздает…
— Эрнст, это уже твои.
Жена и обе дочки.
— Папка, мне мама не разрешает лазить по деревьям. Вот приедешь, тогда вместе будем лазить.
Это младшая, «Пистолет».
На «улице» дождь сменился снежной пургой, ветер трясет палатку. Но никто ничего не замечает. В палатке праздник.
Москва уступила место Ленинграду, и, срываясь временами от волнения, заговорила Аня Федорова. Все ждали, не подаст ли голос Женька-младший. Но он еще несознательный, и в радиостудию его, должно быть, не пустили.
От снежных зарядов, которые бились об антенны, о провода, слышимость заметно ухудшилась, в наушниках пошел треск, слова еле разбирались. Льдина под палаткой опять загудела, заскрипела. Снова началось сжатие.
Петр Петрович, как и ожидали, пришел утром. Посиневший от стужи, еле держась на ногах. Долго в тамбуре очищал одежду от снега.
— Эх, Пэ-Пэ, не знали мы, что вечером будут наши говорить, — огорченно сказал Эрнст. — Твой мужик целую речь произнес.
Пока все дословно вспоминали, что было сказано, Петр Петрович стоял посреди палатки, покачиваясь от усталости, ловил каждое слово. Потом молча стянул одежду и залез в спальный мешок. Эрнст принес ему кружку дымящегося чая.
