На ладони ангела - [42]

Но за исключением побледневшего от ярости Гвидо и командира Боллы, страдавшего весь день фатальной флегматичностью, ребята были обеспокоены только тем, что им теперь придется делиться ухой с нежданными гостями, наглость которых располагала к тому, чтобы оставить им одни косточки.

Болла, ознакомившись с письмом, написал маленькую записку, которую он передал моему брату, тихо добавив что-то на словах. Гвидо выбрал двух своих друзей, Джино и Чезаре (как земляка, он тоже был из Болоньи), и вышел с ними из дома, предварительно спрятав сложенную вчетверо записку в кармане рядом с фляжкой с граппой и охотничьим ножом. Никто не знает, как после этого развивались события в этом бревенчатом домике. Скорее всего форель так и осталась лежать сырой в ведре, так как не успели трое связных пройти и километра в сторону хребта, как они услышали резкие автоматные очереди, донесшиеся из домика лесника, а также несколько сдавленных криков. Гвидо и Джино решили вернуться назад. Чезаре растерялся, но тут они увидели своего раненного бойца, который, истекая кровью, крикнул им, чтобы они быстрее уходили — все были убиты, Болла погиб первым. Гвидо, а следом за ним и Джино, бросился к месту событий в надежде успеть прийти на помощь своему командиру. Чезаре, который буквально застыл на месте, услышал через несколько секунд еще несколько выстрелов. Нападавшие, получившие теперь преимущество, сумели схватить двух друзей и связать им руки. Не посчитав нужным хоронить убитых, они затащили всех в дом и подожгли его. После чего, захватив двух пленников, они скрылись в лесу.

Гвидо и Джино остались бы в живых, если бы согласились перейти на сторону армии Тито, предав то дело, ради которого они пошли в партизаны. Три дня с ними торговались: либо они присоединятся к истинным «патриотам», либо их ожидает участь «предателей». По дороге Гвидо связанными руками то и дело нащупывал трубку своего бывшего командира, которую один из его охранников вынул по его просьбе из зубов убитого Боллы и сунул ее из жалости во внутренний карман его куртки. То ли он боялся смалодушничать, то ли в нем заговорил его инстинкт самосохранения, но прикосновение к этой вещице, которая была своеобразным талисманом одного из самых близких для него людей, напоминало ему о славных временах сражения при Фермопилах. Сможет ли он проявить такое же мужество как Леонидас?

Они преодолевали перевалы, ночуя в заброшенных сараях, которые служили слабой защитой от снега и холода, объятые тьмой и страхом среди одиноких гор, которые лишь изредка оглашались карканьем воронья или далеким гулом немецких танков, которые колонной проходили внизу в долине.

На четвертый день было решено провести суд на обоими несговорчивыми пленниками. Участники недавней бойни соорудили из нескольких досок нечто вроде судейского стола и вытолкнули перед этим жалким подобием военно-полевого трибунала двух связанных по рукам друзей. Они должны были сообщить суду свои имена и сведения о гражданском положении — церемония, которую сочли излишней для Боллы, но которая в случае вероятного расследования придала бы правдоподобность процессу, затеянному по всем правилам военного времени в отношении «предателей родины». Через пять минут был вынесен такой же беззаконный, как и обвинение, вердикт. Легкий едва заметный акцент палачей не оттенил в сознании Гвидо чудовищность этого приговора: их должны были расстрелять самые обыкновенные итальянцы. Председатель суда говорил с порденонским акцентом, один из обвинителей изъяснялся на фриулийском диалекте Сан Даниеле, а у второго к отвороту пиджака был приколот значок футбольного клуба из Тревизе.

Часть партизан из отряда Сассо разошлась по соседним фермам в поисках лопат и кирок для рытья могилы. Гвидо решил воспользоваться неразберихой, чтобы улизнуть от охранников. Ему удалось незаметно зайти за ближайшие деревья и развязать веревку. Его хватились почти сразу, но Гвидо уже вбежал в лес, и стрелять им пришлось практически наугад между стволов. Бедняге, наверно, удалось бы скрыться, если бы попавшая в плечо пуля, не раздробила ему лопатку. Он добежал из последних сил до домика местного сторожа охотничьих угодий и рухнул без сознания прямо на пороге у ног молодой и дюжей крестьянки, находившейся на восьмом месяце беременности.

Либера Пиани — от нее я как раз и узнал подробности происшедшего — подняла моего брата, отнесла его на руках до кровати, наложила на лопатку смоченный теплой водой компресс и влила в Гвидо чашку кофе с домашней граппой крепостью в семьдесят градусов, которую гнал ее муж. Затем она вышла на порог и, прислонившись к еловому косяку, выкрашенному коричневой краской, преградила путь двум преследователям Гвидо, которые запыхавшись, выскочили из леса. Ее живот настолько величественно заполнил собой пространство дверного проема, что они, утратив всякое присутствие духа, принялись сбивчиво объяснять, что ищут своего раненного товарища, которого им нужно отвезти в госпиталь. Она согласилась выдать его им при условии, что они возьмут ее велосипед, на котором один из них отвезет Гвидо в город, тогда как другой останется с ней в качестве заложника до возвращения своего товарища. Это было произнесено настолько спокойно и с такой естественной уверенностью в себе, что казалось, эта безоружная женщина обладала большей властью, нежели вооруженные до зубов партизаны. Они безропотно восприняли ее условия как приказ. Гвидо, придя в сознание, сразу узнал в пареньке, который в тот момент накачивал шины, того, кто по его просьбе отдал ему тайком трубку Боллы, и поэтому без сопротивления пристроился на раме велосипеда. Крестьянка, стоя на пороге дома, проследила, чтобы он поехал в нужном направлении к долине по единственной тропинке, которая вела в еловый лес.