На ладони ангела - [14]

Роберто и остальные, стоя по пояс в воде, знаками приглашали нас присоединиться к ним. Солнце впивалось в обнаженные ноги Аурелии, она закрыла глаза и подставила его лучам свое лицо. «Может быть, она и вправду не умеет плавать», — подумал я, злясь, что упускаю возможность искупаться с ребятами, пока еще жарко. Но если бы теперь встал, то выглядел бы как мальчик, которого отсылают поиграть, чтоб не надоедал. Моя гордость обязывала меня остаться сидеть с Аурелией. «Ты мне не сказал, что тут так много мух!» — воскликнула она, неожиданно вскочив на ноги. Я взял ее за руку, мы поднялись обратно шагов на сто вверх, выбрав более обрывистое место. «Давай, кто быстрее», — сказал я Аурелии. Роберто, который топтался у кромки воды, просто обалдел, глядя, как мы ныряем на глубину.

Переоценила ли она свои силы? Или ей просто стало плохо? Плывя обратно, я обернулся посмотреть, на сколько я ее обогнал. Она барахтался, пыталась справиться с течением, едва показываясь над водой, и почти захлебывалась. Ее относило течением. Когда я выбрался на противоположный берег, ее уже затянуло в водоворот. Красная ленточка закружилась как поплавок и тоже исчезла под водой. Все ребята бежали вдоль берега и что-то кричали мне. Я бросился в реку, схватил Аурелию за волосы и вытащил ее на берег. И едва успел: она лежала без сознания у меня на руках, закрыв глаза, холодная и неподвижная, ощущение, что уже наполовину по ту сторону жизни.

Мы уложили ее на песок. Кто-то разжимал ей зубы, другие теребили за руки и за ноги. Я, обессилев, сидел на камне, на который мы уложили ее голову, и просто гладил ее по волосам. Какой же красивой она мне казалась! Почему они не оставляли ее в покое? Вот такая мертвенно-бледная, как цветок лотоса, она мне нравилась больше. На миг я поверил, что она уже умерла. Меня пробила нервная дрожь, не от огорчения (хотя среди моих подруг Аурелия была мне ближе всех), я пребывал в каком-то безотчетном возбуждении, которое, будучи выраженным в словах (если бы я мог формулировать тогда свои мысли), видимо, вырвалось бы вереницей этих нелепых восклицаний: «Ты умерла, и я тебя люблю! Никогда ты мне не нравилась так как сейчас! Оставайся же мертвой, что бы я любил тебя всю жизнь!»

Она очнулась, выплюнув много воды, и отделалась просто испугом. Но я был уже сам не свой. Утопленница из Тальяменто постоянно будоражила мое воображение. По ночам я открывал окно и выкрикивал ее имя на всю округу. Мне вторила в ответ лишь сонная тишина лунного света, которым были залиты огороды и свекольные поля. Изредка эхом вдалеке на мой крик отвечал лай собаки. Я был влюблен, влюблен безумно, как можно только влюбиться в четырнадцать лет, в девочку, с которой меня ранее связывали лишь узы дружбы. Но эта любовь не походила на то, что я читал в романах: она не влекла меня к ней, а наоборот побуждала сторониться ее. Раньше я никогда не стеснялся ходить с ней на ферму и стоять рядом с ней на улице, хотя нужно-то было всего подоить коров да помочь ей отнести ведра, а теперь я даже не откликался на ее голос, когда она останавливалась под моим окном в ожидании условного знака. Она не впала в немилость, как она сама, наверно, думала, она была вознесена. С тех пор как я открыл для себя ее неживого двойника, бойкая девочка с болтающимися косичками меня уже не интересовала. В ней было слишком много энергии, слишком много живой крови — слишком много женщины. Образ другой Аурелии, белоснежной и потусторонней, словно королева в мавзолее, воспалял мое воображение. Она завоевала меня упокоенной, упокоенной я хотел лелеять ее впредь — преображенной, сотворенной из иной, нежели плоть, субстанции.

Умри она по-настоящему, данное мне предупреждение не было бы столь определенным. Кем она была для меня, как не возможностью предвидеть впервые свою судьбу? «Отрекись от женщин, поклонник женских статуй!» Именно эта тайна, покоившаяся на ее сомкнутых губах, открывалась мне, когда я перебирал ее мокрые волосы. До конца лета я каждый вечер плакал в своей комнате. К чему было лить эти слезы, обращенные лунному свету? Ни разу, вместо того чтобы возбужденно растворять свои жалобы в дыхании ночи за окном, ни разу мне не пришло в голову сбежать из дому и встретиться с Аурелией. Сама того не желая, бедняжка, она научила меня распознавать мои истинные цели. Я мог любить лишь ее посмертную маску, лишь ее мраморное тело. Позже, единственные женщины, к которым я испытывал привязанность, были знаменитые актрисы, недоступные мне в своей славе дивы. Сознание непреодолимого препятствия на пути к ним служило самой прочной связующей меня с ними нитью. Аурелия же околдовала меня своей вневременной красотой покойницы. И всякий раз закрывая глаза, я видел утопленницу и сцену на берегу, преобразившуюся в моих погребальных фантазмах в похоронную церемонию. «Прощай навеки!» Я рыдал все сильнее, не понимая, что вместо Аурелии я похоронил частицу самого себя.

6

1936 год: возвращение в Болонью — до 1943-го. С четырнадцати лет до двадцати одного: решающие годы. Окончание средней школы в лицее Гальвани: знаменитого болонского врача и естествоведа — присвоение его имени лицею приводило моего отца в восторг. В своем сыне, глядя с неодобрением на его увлечение литературой, он мечтал развить вкус к точным наукам. Культура, говорил он, должна быть «позитивной». К тому же посещение заведения, над дверьми которого золочеными буквами было выбито имя «Луиджи Гальвани», воспринималось кадровым офицером как перманентное приобщение к «энергии». Он был наслышан о знаменитом опыте над лягушкой: когда скальпель ученого прикоснулся к нервам расчлененных лапок только что убитой лягушки, несчастная тварь забилась в конвульсиях. «Гальванизируйте, гальванизируйте!» — твердил капитан своим сыновьям. Игра слов, дающая наглядное представление как о его политических взглядах, так и о его преференциях в деле образования. Будучи добропорядочным фашистом, он связывал умственную деятельность с определенной мышечной активностью. Культура должна быть не только «позитивной», но и «бодрой» и «гибкой», она должна будоражить. Дошло до того — и это было единственное подтверждение когда-либо испытанной им нежности ко мне — что, глядя, как я по вечерам корплю над учебниками, он стал звать меня «лягушонком», рассчитывая на стимулирующий эффект данного прозвища, как если бы каждый раз, когда я зубрил уроки, историческое болонское земноводное должно было сообщить моему прилежно склоненному над научными формулами телу некие спасительные заряды животного электричества.