На ладони ангела - [13]

Я больше всего любил, как ты помнишь, то мгновение, когда переполненный нежностью во всем теле я растягивался на теплом песке, перед тем как вернуться домой по колокольному зову молебна. С каким сладострастием, оживавшим в печальных сумерках, я наслаждался тогда гармоничным согласием моих двух миров! Там вдалеке домашняя Касарса, собравшаяся в церкви, дым очага, небрежное бормотание молитв (чтоб получалось как у Эдмондо Де Амичи), и здесь — раскованные жесты обнаженных тел, запах пота и мускуса, телесное ощущение счастья. Прозрачные отголоски колокольных перезвонов доносили до наших безрассудных сердец благословение Касарсы, как некую возможность усомниться, что все было прекрасно и блаженно во Вселенной, когда с наступлением сумерек на мое онемевшее тело спускалось хрустально-чистое послание неба.

Этот наивный эклектизм был главной роскошью моей юности. Быть может, блаженство мое питалось предчувствием, что вскоре мне придется выбирать. Через несколько лет я окажусь перед чудовищной альтернативой: или подчиниться религии моего материнского мира и изменить своей природе, или проявить смелость быть самим собой и жить с порочным сознанием вероотступника. Есть ли на земле человек, воспитанный в католической вере и расставшийся со своими юношескими иллюзиями, которому удалось избежать этой дилеммы? Мечта примирить церковную нравственность и мои внутренние потребности рушилась вместе с другими химерами детства. Я без колебаний выбрал свой путь, но тот свободный человек, каким я желал бы стать, а не такой, каким меня прославляли всякие придурки, всегда ходил в цепях своего христианского воспитания. Невозможно объездить весь мир в легкой греческой тунике, когда до двадцати своих лет ты прилежно ходил на воскресные мессы. В своих стихах я прославлял Христа не меньше, чем современники Джотто: если какой-нибудь последователь Грамши всю жизнь остается верным Иисусу, то почему тебя должно удивлять, что твоя практически безграмотная мать вешает на кухне рядом с портретом Сталина изображение Богоматери? Ни один фильм не был так дорог моему сердцу, как фильм о житии Христа. Напрасно я на протяжении всей жизни пытался сбросить с себя маски, дабы выказать свою неустрашимость, в моей груди всегда билось сердце Иуды.

Разве был у меня за добрые тридцать лет жизни в Риме хоть один день, чтобы я не вздыхал по потерянному Фриули? Чудесный эдем, который принял древо Вергилия в сонм райской флоры. Лежа на песчаном берегу, я чувствовал себя сыном Земли, продолжая осознавать свою принадлежность к роду Адама. Чистая радость угрызенной совести, с тех пор мне никогда не будет позволено вкусить ее еще раз, напрасно я пытался вернуть невинность первых переживаний, музыка, доносившаяся до меня, уже не была ни свирелью Титира, ни псалтериумом ангелов. Колокола моей Касарсы сменил большой колокол Святого Петра; он выгнал меня из рядов христианства и нации; он извратил все, что я делал. И я был должен бросить вызов религиозным табу с высокомерием предателя, поддаться влечению плоти с лихорадочностью клятвопреступника, отстаивать свою правоту с воинственностью сектанта — я, рожденный для нежности и мира.

(Посмотри, что происходит сегодня. Христианское воспитание стало пустым местом. Фрейд заменил Иисуса. «Победа!» — кричат придурки, не понимая, что ничего не изменилось. Психоаналитик сказал бы мне: «Развлекайся с друзьями. Что еще делать в твоем возрасте? Все что человек делает до шестнадцати-семнадцати лет, ни к чему его не обязывает. Воспользуйся данной тебе свободой. Так как потом, конечно…» Потом надо будет стать человеком. Расстаться с детством, чтобы полноценно раскрыться и повзрослеть. Серьезный этап! Кто застрянет на нем дольше допустимого, будет виновен в своей незрелости и признан таковым тем судом, что определяет твою социальную ответственность и назначение. И я спрашиваю себя, Дженнарьелло, чего же добилось твое поколение, выбрав своим ориентиром Вену, вместо того чтобы простереться ниц к Назарету. Виновны, по-прежнему виновны! Как и мы, тридцать лет назад. Теперь ваш черед, время вашей вины, даже если эту вину отныне зовут не грехом, а отклонением, отсталостью, фиксацией на переходном периоде. Так что прекрати оправдывать свой мерзкий план женитьбы, уверяя меня что ты действуешь независимо от священников. Ты не позволяешь дон Микеле давить на себя? Пусть так. Ты уступаешь влиянию с другой стороны, в тысячу раз более вероломному и коварному, потому что эта теория «фаз» заполнила собой все, потому что ты потребляешь ее, глядя, как синьора Пронтосоккорсо[9] нахваливает тебе по телевизору свое брачное агентство, потребляешь, перелистывая в парикмахерской журналы о здоровье, пробегая взглядом редакторскую колонку «Маттино», посвященную «проблемам» молодежи, которую ты запиваешь своим пенистым каппуччино у стойки бара. Я уж не говорю о коммунистических теориях твоего брата, что работает бригадиром на «Альфа Ромео».)

Девчонки не ходили с нами на речку. Негласный обычай, ставший непреложным правилом после едва не случившегося несчастья. Малышка Аурелия увязалась как-то за нами. «Ты умеешь плавать?» — спросил ее Роберто. Она пожала плечами, а я надвинулся на Роберто, сжав кулаки. Тот отбежал и начал собирать камни. Спор был таким образом быстро исчерпан, и мы добрались до берега без каких-то иных происшествий. Аурелия сняла свое платье из кретона в цветочек и, аккуратно сложив, положила на гальку. Маечка, двумя язычками державшаяся на плечах, облегала ее едва оформившуюся грудь, девичью свежесть которой подчеркивало еще совсем угловатое, как у мальчика, тело. Она подняла руки, чтобы поправить шиньон. Я помню, был поражен обилием волос, гораздо более темных, чем на голове, совсем черных волос, топорщившихся в ее подмышках слипшимися от пота пучками.