На крутом перевале - [4]

Подойдя к его калитке, натыкаюсь на овчарку. Она лежит на самом проходе — ни войти, ни выйти. Я звоню велосипедным звонком, но меня никто не слышит. Стучу кулаком по доске забора. Тоже напрасно. Просовываю в ворота голову:

— Целую ручку, сударыня! [4]

Она не отвечает мне, и я повторяю, переходя на крик:

— Целую ручку, мадам!

Женщина или туга на ухо, или уж слишком задумчива.

Тощая овчарка выглядит очень воинственно. Я всегда пытался избегать подобных встреч. От этих собак с окраины можно ожидать чего угодно. Никак не войдешь в калитку, пока здесь эта шавка.

— Целую ручку, мадам! — еще громче кричу я.

Какая гора белья…

Вот уже несколько дней я все думаю, размышляю, как попасть к Горбатому. То есть не домой к нему — это-то было проще простого: пройти вдоль всей улицы, остановиться у последнего двора по левой стороне и постучать в окно. Но как постучаться в сердце, добиться его участия, взаимопонимания? Необходимо как-то заставить его выслушать меня. И вот сейчас, когда я у цели, эта приблудная овчарка не хочет сдвинуться с места, а как прогнать ее, я не знаю.

— Целую ручку, мадам!

Хотя бы найти палку, камень, какой-нибудь твердый предмет — на свои кулаки я не надеюсь. Но улицу словно подмели. Вокруг все застыло, как на картине, даже ветряк на вершине шеста перестал жужжать. Если б не этот пес! Он не мог принадлежать Горбатому и не стерег его двор — это было ясно. Иначе он должен сидеть головой к улице и вести себя, по крайней мере, как хозяин положения. Но это, несомненно, чужак. Приблудная собака в поисках пропитания, но настолько гордая в своем падении, что даже не вошла во двор, чтобы порыться в мусоре, не скулила просительно и не пыталась что-нибудь стащить, — один из тех нищих принцев, которые не клянчат, а стоят, как каменные изваяния, возле положенных рядом шляп.

Легонько толкаю собаку колесом велосипеда. Она поворачивает ко мне голову. Ее тяжелый и печальный взгляд словно говорит: «Как низко, должно быть, я пал, если меня толкают как какое-то ничтожество, а я не бросаюсь на грудь, не опрокидываю наземь этого грубияна». Пес немного отодвинулся в сторону — ровно настолько, чтобы дать мне пройти. На мгновение я увидел свое отражение в его глазах: несомненно, что и он увидел свое отражение в моих глазах. И я вдруг почувствовал, что есть у нас что-то общее с этой овчаркой. Иначе наша встреча могла бы закончиться очень просто — прыжок на шею, от которого мне нет спасения.

* * *

Верзила-сержант мгновение колеблется. Голос мой звучит довольно убедительно, мимика соответствует тому, что я говорю. Вот разве что ироническая усмешка в уголках губ, которая столько раз уже сыграла со мной злую шутку… От этих выпускников лицеев не знаешь, что и ожидать. На всякий случай командир отделения поступает так, чтобы никто не поставил под сомнение незыблемость его авторитета.

— Ну-ка прими стойку «смирно»! Смирно!

Делаю все, что могу, но выходит не очень… Пятки вместе, ноги вытянуты, живот подтянут, грудь выпуклая, плечи на одной линии, голова в направлении воображаемой линии, которая делит симметрично кончик носа и подбородок, взгляд устремлен вперед. Теория теорией, но практика в гроб загонит.

— Не мучайся… Одни усваивают легче, другие тяжелее. Вольно! Отдохни и посмотри, как это делается.

Сержант командует сам себе и застывает в положении «смирно». Делает он это настолько совершенно, что мог бы служить иллюстрацией к воинскому уставу.

— Ну, видел? — спрашивает он таким располагающим тоном, словно готов дружески потрепать меня по плечу. Но тут же без всякого перехода: — Рядовой, смирно!

— Рядовой Вишан Михаил Рэзван представляет обмундирование для осмотра.

Шинель, аккуратно сложенная, — в левой руке. На шинели — китель. На кителе — брюки. На брюках — джемпер. На джемпере — пилотка, а вокруг пилотки свернут в кольцо ремень. Верзила-сержант меряет меня взглядом сверху вниз. Моя стойка «смирно» не очень-то его удовлетворяет, но он делает вид, что не замечает, и проходит мимо. Нельзя же без конца делать замечания одному и тому же солдату в нижнем белье, в тапочках на босу ногу, даже если он и не почувствовал еще воинской службы. Сержант берет у меня сверток с одеждой, идет поближе к электрической лампочке и ударяет по свертку ладонью, как хлопают по крупу лошадей.

Я же хорошо вычистил щеткой обмундирование! Откуда же столько пыли? Вижу это предательское облачко пыли я, видят его и все остальные. И конечно, сержант из третьего отделения, который уже окончил осмотр вещей у своих солдат. Он не мог забыть мою проделку в бане, и сейчас ему представился удобный случай проучить меня.

Прикидываясь, что задыхается в облаке пыли, сержант начинает чихать и кашлять настолько правдоподобно, как будто это сцена заранее отрепетирована.

— Еще раз почистить, — приказывает командир отделения и отправляет меня в коридор.

Начинаю все по порядку. И с лицевой стороны, и с внутренней, особенно швы. Все: шинель, китель, брюки, пилотку. Отполировал пряжку. И так повторяю пять раз. Я был единственным, кто еще чистил обмундирование.

Нет, так дальше не пойдет. Всему есть предел. Ничего не буду больше делать, черт подери. Пусть вызывает сотни раз, хоть всю ночь, но лучше я вовсе не пойду спать, а останусь здесь, в этом нескончаемо длинном коридоре, до завтрашнего дня. Не знаю, как сержант, а я буду спать стоя. И вдруг толчок. Какой-то импульс… Я его ощущаю психологически. Он заставляет меня принять другое решение. Вхожу в умывальную комнату, достаю черенок от метлы, развешиваю обмундирование на трубе и выбиваю его со злостью, на совесть, как никогда никто не выбивал даже дорожку на церковном крыльце, истоптанную ногами тысяч людей.