На крутом переломе - [44]

Доехали хорошо. У дома их встретил отец. Не торопясь, сноровисто раскрыл ворота, подготовил в один миг место для машины, убрав пустые бочки и ошкуренные бревна, радостно приговаривая:

— Наконец-то пожаловали. Думал, уж и не приедут. Ан, обрадовали. И правильно сделали. Утра туманные, а ночи теплые — и грибы идут, как на дрожжах. Давно такого не бывало. Сразу сейчас и подготовимся, а потом и застолье справим.

Довольный, отец бегал по подворью, шумел, разогнал кур на погребе, в сенях нечаянно наступил на дремавшего в углу Шарика, жалея, матюкнул его, чтоб под ногами не болтался и настойчиво продолжал поиски своих облегченных резиновых сапог. Потом, с досады махнув рукой на эти невесть куда запропастившиеся сапоги, уселся возле дома, перед окнами, вынул кисет с махоркой и закурил.

— Едрена жисть, куда подевались эти сапоги. Вроде, как на днях видел, а не найду. Мать, — окликнул он проходившую в погреб за соленьями и молоком жену, — ты, случаем, не видела сапоги?

— Это урезаны которы?

— Они самые.

— Дак ведь они у тебя в корзине. Фуфайкой прикрыты.

— Совсем память отшибло, — не убирая кисет в карман, сетовал Никаноров-старший. Кисет на виду он всегда держал долго, чтоб обратить внимание и завести разговор о нем. В войну его подарила жена, к дню Красной Армии. И в одном из боев пуля пробила кисет, а тела не коснулась.

— Мать сказывает, что кисет заговорила. Вот ведь как в жизни бывает. А то, говорят, нет судьбы. Каждому человеку свое на роду написано. Рядом люди, может, и лучше, чем я, — полегли. А меня не задело. Правда, и я не лыком шит.

Возле отца собралась целая толпа — большинство родные, узнавшие, что приехал Тимофей на своей «Волге». Вскоре всех позвали в дом. «Посидеть и поговорить, — подумал Никаноров, — придется долго». И он не ошибся.

Устав с дороги, спали хорошо, но всего часа четыре. Однако встали дружно. Быстро умылись, собрались, выпили по кружке топленого молока и пошли в лес — благо, дед все собрал загодя.

Грибы, хотя и нечасто, но попадались на полянах, по двадцать штук, разной величины и нечервивые. Однако Никанорова поражало не это, а удивительная тишина, стоявшая в лесу. Что, подумал он, здесь разве нет никакой живности? Может, рано? А когда появилось над лесом солнце, спросил отца:

— А почему в лесу такая тишь?

Никаноров-старший довольно улыбнулся:

— Догадался! А я иду и мыслю держу: заметит аль не заметит? Заметил. Это хорошо. Сохранилась в тебе наша, крестьянская закваска. Усек, значит, что лес другим стал. Все дело в химии и мелиорации. Да, в передовой химии. Программной мелиорации, все по линии прогресса, по науке. А на деле — ни птицы, ни зайца, ни прочей живности не стало. Уж сколько мы протопали, а никакого даже стервятника, ни дятла не встретили. Вот сейчас перейдем в другой, фрулиминский лес, и что увидишь — глазам не поверишь. — И он замолчал.

Так и шли молча, наверное, около получаса. Потом вдруг стало светло — бор кончился. И взгляду Никанорова предстала ужасная картина: в заболоченной низине торчали голые стволы деревьев, без листьев, без верхушек.

— Полюбуйся, Тимофей! — Никаноров-старший вынул кисет. — Разве деревья? Это плоды вмешательства человека в природу. Опыляли леса от вредителей. Да ишо даржунские заводы сколько всего выбросили. Потом магистраль проложили, газ и высоковольтку провели. Все для человека, а лес пропал. Остались жерди огородные. Ущерб никто не считает: Россия богатая. Точнее, как все получилось? Очень просто. Под рокаду рубили и копали. Под газопровод — рубили и копали. Под ЛЭП — рубили и копали. Не лопатами. Машинами. И докопались. Перекрыли грунтовые воды. Вмешательство велось массированное. За это и получили: в одном массиве — тысячи гектаров — все затопило. Сам видишь. Приди теперь сюда на охоту. От зайца, вообче от всякой живности, и след простыл. А в другой стороне — все посохло. Нет, брат, в природу грубыми руками нельзя. С ней сообразно следует обращаться. Вишь, сколько леса загублено? И нет ответчика. Зато когда мужик срубит для подворья сосенку, другую — ему показательный суд уготован. Заснять бы кино про эти палки, да показать народу. Вот тебе и связь науки с производством. Я недавно зайца голого, без шерсти видел. Вот картинка! Голый, тощий заяц. Глядит на меня, а не бежит. Понимает, зачем он мне такой? А мы капиталистов ругаем. Капиталист, небось, не стал бы так с лесом обращаться. За каждый квадрат, поди, спросил бы, что и как сделать, дабы лес не умертвить. А в чем дело? Почему бы он спросил? Да потому, что квадрат у него свой! А у нас — государственный. Народный. А у семи нянек дите всегда мокрым ходит.

— Да, ты прав, отец, — вспомнив случай с даржунским заводом, вступил в разговор Никаноров. — Как-то меня пригласили на заседание комитета народного контроля, когда обсуждали руководство даржунского завода за нарушение закона об охране природы. Они выброс сделали. Зимой было дело. Думали — никто не узнает. Подо льдом не увидят. И к весне никакого следа не останется. А сообщил тот, кто был непосредственным исполнителем. Видимо, не по себе человеку стало от содеянного, вот совесть и заговорила. Сброс оказался очень большим. Последствия его ужасны! Водолазы работали на протяжении нескольких километров. В общей сложности рыбы погибло столько, что ее хватило бы на год для работы областному рыбкомбинату.