На краю - [12]

— Дело твое, Степаныч, — спокойно отвечал Галицкий, — я человек открытый, тайн не держу. Как было, так и говорю. А что до суда, так и на суде скажу, куда деньги девал. У меня все записано. Сам к ним не притрагивался. Питался — вот штаны повисли. Я ведь, знаешь, непьющий. Судить так судить, только обидно мне и самому, что ни с чем приехал. Время потерял. Ты бы и сам, Степаныч, не управился, — оживился он. — Народ нынче ушлый. Денег на него не напасешься. Не сразу я про то понял. Суди меня по закону, а совесть моя чиста — не посягал я на твои деньги».

Галицкий ступил на порог родного дома с тяжелым сердцем. Давила обида, несправедливость. Жена бросилась навстречу — соскучилась. Грустный вид мужа обеспокоил ее. Она было кинулась обнимать его, да только он отстранил ее, прошел в дальнюю комнату, сел к столу. Стал перебирать стопку газет, накопившихся за месяцы его отсутствия. С деланной сосредоточенностью всматривался в обвисшие безжизненные страницы.

— Случилось что? — сказала жена, глядя с порога на мужа, — говори, Владимир Дмитриевич. Глядишь и помогу чем, выручу…

— Растрата, мать, — твердо сказал Галицкий, — большая растрата. Судить будут…

Она всплеснула руками.

— Господи, да что же это такое! Какой же ты растратчик, да быть того не может. Не верю я.

А вечером, когда Галицкий лежал на грубке и, глядя вперед себя, думал о своей беде, когда жена сидела рядом и говорила: «Не печалься, Владимир Дмитриевич, не задумывайся так. Слышь, Владимир Дмитриевич, брось, не думай об этом — съедешь с глузду, что будем делать? О детках лучше подумай…» — в дверь постучали и в хату вошел председатель. Анна встретила его настороженно.

— Где хозяин?

— Там, — кивнула она в сторону большой комнаты, где на грубке возлежал несчастный Галицкий.

— Ты, слышь, не серчай. Погорячился я там, в правлении, поторопился… — пророкотал с порога председатель.

Галицкий повернулся к нему спиной, уставился в стенку. Широченная спина не шелохнулась.

— Так вот слушай, — сказал председатель, будто не обращая на него внимания, — мы тут посовещались… Обсудили все и решили… Нечего тебе делать в суде, в тюрьме… Мы тебя знаем много лет, доверяли все эти годы… Скажи, разве не так?.. Нет, ты скажи. И в этот раз мы тебе доверили, ты не можешь упрекнуть нас, ну, слышишь ты или нет…

Галицкий молчал.

— Так вот что мы решили… Не внести тебе эти деньги никогда… Словом, в Кувшинках, как тебе известно, есть дурдом… Так вот, если ты не будешь дураком, мы можем все устроить. У меня свояк главным у них… Через месяц вся эта история будет забыта… Обещаем тебе всем колхозом носить регулярные передачи… Слышишь ты, черт упрямый…

Галицкий молча повернулся к председателю, взглянул в глаза своего благодетеля и, обхватив голову руками, заплакал. Крупная его спина завздрагивала, на колени падали слезы.

— Ну смотри, дело хозяйское, — махнул рукой председатель, — я пошел, слышишь, пошел. Ну тебя. Ему как лучше, а он…

Галицкий так и остался сидеть в подштанниках на грубке, вздрагивая и проливая слезы на свою печаль, не обращая внимания на жену, которая рядом стояла со стаканом воды и сама всхлипывала, расплескивая воду из стакана на пол.

— Вот они, старые друзья, видала, что надумали, слыхала? А?

Всю эту ночь председатель не спал, ходил по комнате, курил, нервничал. Под утро в окно постучали. Он кинулся на стук. Под окнами стоял Галицкий. На нем был новый шевиотовый — по складкам видно было — из сундука — костюм, в руках он держал небольшой узелок в мелкий горошек…

«Сидел» Галицкий смирно. В коротких письмах домой просил прислать ему крепкую «Аврору», которую и раньше курил, когда что-нибудь сильно переживал. «Махорочку фронтовую напоминает, — говаривал в такие минуты, затягиваясь ядреным табаком. — Такой табачок спасет от любой напасти», — добавлял. И лечился, словно каким редким средством: «Покурю — фронт вспомню… А по сравнению с фронтом — все, что тут у нас… Да о чем говорить…» Согревали ему душу и воспоминания о его изобретательных задумках: «Кабы не они, — потом не раз прикидывал, примерялся он, — пропал бы я там как швед под Полтавой».

А через месяц в деревню Монастыриху со стороны Крючковщины въехал тяжелый КрАЗ. Просопел, прокряхтел неровной малоезженой дорогой, остановился у крыльца правления и, не заглуша мотора, стал под окнами. Из домов повыходили люди, пошли к нему, отмахиваясь от никак не желавшей уняться пыли, поднятой с дороги могучими ребристыми колесами тяжелой машины.

Цыганистого покроя, вихрастый, с бойкими глазами шофер вылез из кабины:

— Есть тут кто из начальства?..

— А по какому такому, — робко начал было подошедший к нему мужик, поглядывая через плечо водителя в сторону высокого кузова, в который, как ни вытягивай шею, заглянуть было невозможно.

— По какому, по какому… Должен быть у вас мужик такой, Галицкий… — Он скинул с головы видавшую виды кепочку, достал оттуда сложенные аккуратно бумаги. — Вот накладные, получайте груз…

Тот все понял. Еще раз через хитрющий прищур поглядел на шофера, как бы прикидывая: «Не дурит, нет? Вроде нет… Ну тогда…» И вслух уже распорядился:

— Трофимыч, чего стоишь, уши развесил. Видишь, человеку некогда… Беги за председателем… По делу человек… Торопится… А ты встал как столб… — перекрикивал он ворчавший надсадно КрАЗ.