На край света - [28]

К этому времени я уже сгорал от любопытства и готов был рвануться туда, чтобы все выяснить, когда с вахты сменился Деверель и не иначе как со скрытым намеком начал обсуждать со мной красотку Брокльбанк! Я решил, что он меня подозревает, и, как любой молодой человек на моем месте, почувствовал себя польщенным, хоть и струсил немного, представив себе, что будет, если раскроется наша связь. Сама прелестница стояла у левого борта, глядя в рот мистеру Преттимену. Я увлек Девереля с собой в пассажирский коридор, где мы с изрядной долей свободы обсудили пресловутую даму, после чего мне пришло в голову, что во время моего недомогания Деверель, возможно, также добился успеха, хотя и предпочитает говорить об этом исключительно намеками. Выходит, мы в одной лодке? О небо! Что ж, морской офицер – тоже джентльмен, и мы ни при каких обстоятельствах не выдадим друг друга. Выпив со мной рюмку-другую в салоне, Деверель ушел по делам, а я направился было в свою каморку, когда меня остановил шум, да не просто шум – громовой хохот! Представить себе остроумного Колли было выше моих сил, поэтому я решил, что он уже покинул кубрик, и матросы хохочут ему вслед, как расшалившиеся школьники, что передразнивают строгого учителя, как только тот выйдет из класса. Я поднялся на палубу, оттуда на шканцы, но не увидел никого, кроме стоящего на полубаке дозорного. Все были внутри, в кубрике. Выходит, решил я, Колли сказал все, что хотел, и теперь переодевается у себя в каюте. Но корабль уже охватило любопытство. За моей спиной палубу заполнили пассажиры и офицеры. Некоторые, посмелее, встали рядом со мной, на шканцах, у леера. Призрак театра, преследующий меня и влияющий на все мои размышления, подчинил себе, казалось, все судно. В какой-то миг я испугался, что офицеры боятся мятежа, потому и вышли на палубу. Но нет – если бы Деверель что-то подозревал, он бы не вел себя так спокойно. И все-таки все смотрели вперед – на большую и неизведанную часть корабля, где, уж не знаю как, развлекались матросы. Мы превратились в зрителей, а там, за шлюпками и гигантским цилиндром грот-мачты лежала сцена. Срез полубака поднимался, как стена дома, украшенная двумя лестницами и двумя же входами на каждой стороне, дразня зрителей, с напряженным любопытством ожидающих: состоится спектакль или их постигнет жестокое разочарование? Никогда я столь остро не чувствовал разницы между сумбурностью подлинной жизни с ее случайностями, недоговорками и будоражащими душу секретами и театральной фальшью, которую я некогда принимал за реальность. Не решаясь спросить, что происходит, я ломал голову над тем, как выяснить это самому, не демонстрируя неподобающего любопытства. Разумеется, ваш любимец вывел бы на сцену героиню и ее подругу, мой вместо этого добавил бы ремарку: «Появляются два матроса». Все, что я слышал со своего места – это растущее возбуждение в кубрике и не меньшее – среди пассажиров, не говоря уже про офицеров. Я все ждал какого-то события, и вот оно произошло! Двое юнг – не гардемаринов, нет! – вылетели из двери по левому борту, скрылись за грот-мачтой и столь же неожиданно влетели обратно по правому! Я пытался понять, что за идиотская проповедь может служить источником подобного веселья, когда заметил капитана, который с непроницаемым лицом стоял на шканцах и взирал на происходящее. Мистер Саммерс, старший офицер, торопливо и взволнованно вскарабкался по трапу и подбежал к Андерсону.

– Да, мистер Саммерс? – откликнулся тот.

– Умоляю вас, позвольте мне их утихомирить!

– Нам не пристало вмешиваться в дела церкви, мистер Саммерс.

– Сэр, матросы… Сэр!

– Что с ними?

– Они пьяны, сэр!

– Что ж, проследите, чтобы виновные были наказаны.

Капитан отвернулся от Саммерса и словно бы впервые заметил меня.

– Добрый день, мистер Тальбот! Надеюсь, вы довольны последними днями путешествия?

Я ответил, что да, доволен, выразив согласие словами, коих сейчас уже не припомню, так как в тот момент был целиком захвачен переменой, произошедшей в капитане. Выражение лица, с которым он выслушивал подчиненных, можно сравнить разве что с открытой дверью тюрьмы. Обычно он выпячивает нижнюю челюсть и свешивает на нее всю остальную физиономию, мрачную и нахмуренную под нависшими бровями – зрелище не для слабонервных! Однако сегодня и в лице его, и даже в голосе проскальзывал некий намек на веселье!

– Позвольте по крайней мере… Гляньте-ка, что там творится! – вскрикнул Саммерс, указывая куда-то пальцем.

Я обернулся.

Вы никогда не размышляли над тем, почему мы знаменуем окончание учебы тем, что натягиваем на себя средневековые капюшоны и венчаем головы лотком штукатурщика (кстати, а перед ректором хорошо бы нести золоченое корытце для раствора… Извините, отвлекся). Из левого выхода появились два силуэта, которые теперь следовали к правому. Раздавшийся в это же время звон склянок и явно ироничный возглас «Все спокойно!» сделал их похожими на фигурки каких-то причудливых часов. На первом красовался черный, отороченный мехом капюшон, который не свисал на спину, а был натянут на голову, точно на миниатюрах в иллюстрированных манускриптах времен Чосера. Человек придерживал его рукой под подбородком, как дамы придерживают шаль, а второй рукой уперся в бедро и семенил по палубе преувеличенно жеманной женской походкой. За ним, шаркая, тащился второй, в матросской робе и потрепанной академической шапочке. Как только оба скрылись в кубрике, оттуда донесся новый взрыв смеха и поощрительные выкрики.