На красный свет - [20]

Больной уснул. Дыхание его стало спокойным. Утро наступило туманное, медлительное, утро после грозы.

Халима дремала на постеленном ей одеяле под скрип ставни на окне. Что ей мерещилось в этой приятной расслабляющей дремоте? Какие-то воспоминания, смутные, давние… Она видит большой самолет, один из тех длинных пассажирских самолетов, которые часто садились на аэродроме ее города. И они, девчонки, завидовали пассажирам. А еще больше пилотам. И она тоже. Ведь тогда она еще не знала, что боится высоты… Так она же совсем не боится высоты! Кто сказал, что она боится?

Уже совсем светло. А она не спала и минуты. Халима подходит к низкой деревянной кровати, на которой лежит Эсамбай-ата. Дыхание у него ровное. А пульс? Пульс хороший.

Все шесть невесток старика ждут под окном ее распоряжений, и Халима выходит на айван.

Какое утро!.. Далеко-далеко клубятся синие туманы. И там внизу медлительно и важно проходят белые, спокойные облака.

И солнце, еще спрятанное, уже угадывается за туманной пеленой: оно пробьется!

Как, они все еще тут? И дети Эсамбая и внуки? И жены их? И пастухи из его бригады?

— Почему вы все здесь? — раздается голос старика Эсамбая. Это прежний его голос, глубокий и властный. — А кто работает?

— Там со стадами наши дети, — говорит старший из пастухов. — Теперь, когда тебя вылечила доктор Халима, упавшая к нам прямо с неба, мы идем обратно. Мы ждем тебя, Эсамбай!

И пастухи стали выходить со двора, и каждый отвешивал Халиме низкий поклон. Она знала, что такой поклон надо заслужить.

Водитель

1

На широких землях за Байкалом разгулялось солнце. Лучи бродили по гривам сопок, ощупывали жадными руками склоны. И только в глубоких распадках синела дремучая стойкая тень.

Март здесь — месяц зимний: жестокие еще бушуют метели в степях Даурии, дует с Хингана бешеный ветер. Скованы льдом реки Онон, Ингода, Аргунь.

Но предчувствие весны разлито в воздухе.

И черт его знает, откуда оно берется, когда не трогается лед, не оплывают снега, не проглядывает даже самая маленькая ложбинка в ледяном покрове земли. А солнце? Что ж, что солнце? Оно светит всю зиму, такое же яркое, такое же равнодушное. Его лучам не пробить стальную кольчугу, которой сковала землю зима.

И все же никуда не уйти от веселящего ощущения того, что весна на подходе.

Уже близка та переходная, противоречивая пора, когда на южных склонах сопок зацветают саранки, а на северных еще лежит снег. Днем жарко, а ночью стынет вода в Кеноне и узкая полоска берега седая от инея.

Розово-лиловое зарево багульника разливается во всю ширь склонов, турпаны стонут весенним стоном, ива пушится зеленой дымкой, и на окраинах города, там, где кончается асфальт, палевая пыль ложится под колеса машин. Но рассветами ледяной ветер кувырком скатывается с вершин и, подымая волны пыли, беснуется на окраинных улицах.

«Размечтался!» — сам себе говорит Лешка Куркин. А почему бы и не размечтаться? Рабочий день закончен, и впереди длинный свободный вечер. Длинный еще по-зимнему и все же наполненный предчувствием весны, далекой, такой далекой, что даже первые ее предвестники не достигли широких земель за Байкалом.

За Байкалом! В самом названии этом ощущается даль: дальше Байкала! Глубже в таежные, некогда дикие места. Когда Лешка ехал сюда, думал: «Не все ли равно, где баранку крутить? Километры на спидометр накручивать».

«По диким степям Забайкалья»? Давай! «Звериной, узкою тропой»? И то можно.

Песни не солгали.

И хотя город встретил Лешку оживленными улицами, по которым сновали «Волги», «Победы», красные веселые автобусы, и высокими домами, по вечерам залитыми светом, тайга — она все равно была здесь, темнела по сопкам диковато и загадочно. И там, в глубине ее, наверняка вилась та узкая, звериная тропа. А дикие степи? Да, сто́ит отъехать совсем, по местным понятиям, немного — километров за двести, и потянется степь, побежит под колесами, однообразная, серовато-желтая, терпко пахнущая сухой травой и пылью.

Лешка бесом крутился под душем, крякал, отдувался, кричал. «И-го-го-го!» — в пустой душевой отдавалось, словно в горах. Хорошо! Хорошо, что на сегодня отъездился. Хорошо, что сейчас наденет стеганую шелковую, на паралоне курточку, перечеркнутую серебристыми молниями, шапку беличью пушистую посадит набекрень и — долой пимы! — стиляжьи туфли с носами длинными и острыми, как клюв цапли… И в эдаком виде он появится в «Забайкальце».

«А… Алексей Петрович! Однако с погодкой вас!» — поприветствует старик швейцар. Лешка взглянет мельком в зеркало на свое худощавое лицо, чуть-чуть уже спекшееся в мелкие-мелкие морщинки от весеннего солнца, на светлую волнистую прядь на лбу. В общем, останется доволен. Вот если бы только нос не утицей!

Развернув плечи, пройдет между столиками. И чем черт не шутит? Может быть, опять та девушка в сером свитере крупной вязки сидит у окна, задумчиво смотрит на иероглифы морозного узора на стекле.

У нее русые волосы, небрежно подстриженные модной прической «мальчик без мамы», глаза, чуть удлиненные, под светлыми ресницами, и ногти без маникюра — это он тоже приметил и удивился.

«Разрешите?» — спросит Лешка.