На короткой волне - [2]

И вдруг — война! Я знаю, были бои в Финляндии, бои у озера Хасан, но это где-то далеко от Москвы. В газетах тогда печатались военные сводки, да муж старшей сестры приезжал в Кремль получать орден за участие в боях на Халхин-Голе. Почему же сейчас так встревожены взрослые? Почему такое напряжение вокруг?..

Первая тревога! Немецкие самолеты над Москвой! Мать сует мне и Клаве узлы с какими-то вещами, хватает за руки младших братьев — Вовку и Стасика, и мы спускаемся в убежище. В подвале под домом уже полно народу: женщины с детьми, старики.

Зачем я здесь? Мать строго оглядывает нас и рассаживает около себя. А я не могу спорить. Нас у нее семеро — нужно успеть всех накормить, обуть, одеть… Может быть, поэтому я никогда не возражаю матери.

Несколько дней я сижу около матери в подвале. Но вскоре приходит письмо из деревни, и мы уезжаем к родственникам в Рязанскую область — «эвакуируемся».

Приехали в деревню всей оравой. Я, как старшая из детей, иду работать в колхоз.

Было очень тяжело сначала: непривычные к физической работе, ныли руки, плечи; проваливались по колено в горячее зерно и подкашивались ноги. Вечером я долго не могла заснуть. Но физическая усталость не заглушала неясную, непонятную тревогу.

В конце августа приехал навестить нас отец. После долгих уговоров мать согласилась отпустить меня с ним. Пропуска в Москву я не имела и прошла восемнадцать километров до станции, не зная, то ли уеду, то ли вернусь обратно. Незадолго перед отъездом в небольшой колхозной библиотеке я случайно прочла сказку азербайджанского поэта о юноше, прошедшем трудный, но славный путь. Две строки из этой сказки я решила сделать своим девизом:

Лев пустыни седой — и тот

По следам своим вспять нейдет…

Решила твердо, без рисовки, никому в этом не признаваясь, как можно решать свою судьбу в пятнадцать лет…

Перед тем как мы вышли из дому, мать сказала:

— Я никого не буду просить, чтобы тебе разрешили выехать отсюда. Добивайся сама. Не сумеешь — вернешься. Но больше уже не просись — не пущу.

На вокзале мы долго стояли в очереди за разрешением на получение билета.

— Еду учиться в Москву, — сказала я начальнику станции. Отец и мать молча стояли рядом.

— Предъявите вызов из школы.

«Неужели оставаться?» — мелькнула мысль. И, не подумав как следует, чуть не плача, я сказала начальнику:

— Все равно уеду: в тамбуре, на вагоне, под вагоном…

— А мы тебя в милицию заберем, — перебил он.

— Все равно убегу и уеду…

Он покачал головой, не глядя на меня, махнул рукой и поставил на пропуске отца подпись.

…В сумерках поезд приближался к Москве. Быстро темнело. Надвигалась гроза. И вдруг в небе над нами появились немецкие самолеты. Раскаты грома смешивались со стрельбой зениток и взрывами бомб. Поезд мчался на предельной скорости. Впереди над Москвой сверкали молнии. И гром, и грохот поезда, и взрывы — все смешалось в беспорядочный гул. В темном, гремящем на стыках вагоне, прижавшись лицом к окну, я ждала, что вот сейчас, внезапно все остановится, ухнет огромный взрыв, клубы дыма уйдут в небо, а на земле наступит солнечный день, спокойная жизнь, как было до войны… Но по-прежнему мчался поезд, по-прежнему грохотало все вокруг…

Первые дни мы с отцом много думали, чем бы мне заняться. Школа наша была закрыта, многие предприятия эвакуировались. Завод, на котором работал отец, находился на военном положении. Папа забегал домой только раза два в неделю. Старшая сестра, Зинаида, работала в ЦДКА бухгалтером. Сперва во время тревог она брала меня с собой. Мы бежали с ней через площадь. Ухала зенитная батарея, установленная в скверике на площади. И все было чужое, непривычное…

В маленькой комнатке дежурного по ЦДКА всегда было весело: здесь собиралось много людей, хорошо знающих друг друга. Для меня устанавливались стулья в ряд, и я ложилась на них. Подолгу лежала я без сна здесь или же в полутемном пустынном зале и думала… Что-то не так я делаю, не так живу. Отсюда до выполнения моих планов стало еще дальше. Что же делать? И я все думала, думала.

Однажды, во время моих очередных раздумий, неожиданно склонился надо мной пожилой солидный командир. Чуть прищурив глаза, он тихо спросил:

— Вы кто? Почему здесь лежите?

Я ответила. Он кивнул головой и отошел. А у меня долго горели щеки от стыда: рослая, здоровая девушка прячется где-то на стульях! Довольно!

На другой день я очень вежливо отказалась идти с сестрой, заверив ее, что пойду в убежище. Она не настаивала, и я оказалась предоставленной самой себе. В убежище я, конечно, не пошла. Сестра пожаловалась отцу.

— Ну зачем ты приехала сюда? Жила бы с матерью в деревне, — рассердился он.

— А ты не бойся за меня. Я не маленькая. Только в убежище не посылай. Там еще страшнее. Я лучше буду около дома стоять.

— Глупая! Там одни мужчины стоят.

— Ну и пусть. А в убежище все равно не пойду. Что мне там делать? Узлы стеречь, что ли?

Первое время глаза жмурились от вспышек зениток, но я заставляла себя не мигая смотреть на огонь. Смутные, неясные мысли бродили в голове, но одно я знала твердо: приучить себя к этому огню, к этим оглушающим орудийным залпам значило закалить свою волю, воспитать в себе бесстрашие. А потом уж и какое-нибудь настоящее дело!