На кого похож Арлекин - [57]

— Да ты не бери в голову, старик. Мне не надо от тебя взаимности, секса, разговоров при луне и вздохов. Ты просто рядом, и этого достаточно. Я вечный твой любовник, Андрей. Хочешь, я тебе Брамса сыграю?.. Нет, я завтра вам сыграю, а то твоего котенка разбудим.

Рафик бросил окурок в камин, плеснул в стакан водки, выпил залпом, потом опустился на колени и стал целовать мои руки. Эта сцена показалась мне если не дешевой, то жалобной. Да, к Рафику у меня осталась только жалость, но и этого было достаточно, чтобы по-своему любить его, — доброго, глуповатого, сгорающего.

* * *

Солнечное замороженное утро неожиданно упало на землю со звоном всех сосулек, как тяжелая хрустальная люстра с лепного потолка. Облака были именно вылеплены как бы наскоро — безумным скульптором, одержимым гигантоманией. Сменив дубленку на старый овечий тулуп, найденный в чулане, я скольжу с ведрами вниз по горке — за водой к обледенелому колодцу. Заглянув в дремучий сруб, я вижу отраженные в колодце облака, гремлю ржавой цепью — ведро достигает воды, разбивает черное зеркало и, наполненное облаками, тяжело поднимается, покачиваясь от полноты. Жадно пью воду с похмелья — прямо из ведра, губи прилипают на морозе к железной кромке. Я пью холодное небо и не могу напиться. Огонь горит во мне. Да выпей ты хоть несколько ведер святой воды, Найтов, все равно не угасишь адский пламень, пожирающий тебя. Но все-таки какой торжественный покой, какая благодать разлита вокруг! Быть бы мне смиренным инком в здешних местах, жил бы себе в трудах и молитвах, укрощая страсти. Может быть, в этом и было бы мое спасение. Да и крест не тяжел — не даст Господь крест, которого не осилишь:

Рафик, как и обещал, играет Брамса — старый «Беккер» с подбитым крылом мы выкатили из гостиной на веранду, залитую солнцем. Денис сидит на подоконнике с чашкой горячего чая. Рафик накрасил ресницы и подвел брови; в белой мятой рубашке и клетчатом пиджаке он был похож одновременно на смуглого грустного Пьеро и на запущенного постаревшего мальчика. Инструмент был безнадежно расстроен, но это ничуть не смущало слуха, а наоборот, придавало брамсу истинно русский колорит, а точнее, отражало нашу жизнь — расхлябанную, раздолбанную, тайную, но все еще сохраняющую некую классическую гармонию и внутренний строй. Мы сами были расстроенными инструментами нашего рокового времени. Мы как-то не заметили, что сами стали героями своего времени, в полной или неполной мере соответствуя пародийно-абсурдной реальности девяностых; карнавальной толпой трагикомических клоунов мы прошли под желтым знаменем, танцевали на гробах, юродствовали, но за цинизмом мы прятали доверие, за несдержанностью — великое терпение, за пренебрежительностью сочувствие, за эгоизмом добродетель и соучастие, за распутностью чистую любовь — и истинную веру за святотатством. Рафик сказал мне как-то: «Я вовсю стараюсь казаться идиотом:» И, наверное, только так в наше время можно сохранить главное. Вот Рафик — играет, морщится от фальшивых звуков, педалирует острым ботиночком с развязавшимся шнурком и, кажется, плачет: Да, плачет. Маскара потекла с ресниц. Смотрится больно и смешно — так клоуны плачут, и никто не верит их слезам. Во всем этом странная кисейность гомосексуального стиля, камп-культура — и розы, и бусы, и слезы, и балет: Денис нашел осколок зеркала и стал пускать по клавишам солнечного зайчика — Рафик заулыбался, обернулся, подмигнул бельчонку и заиграл экспрессивнее.

Днем, прихватив фотокамеру, бинокль и термос, трое сказочных персонажей пошли осматривать свои владения. К моей досаде, наш пианист не расставался с бутылкой, так что когда мы дошли до полуразрушенной церкви на утесе, откуда открывался чудный вид на Волжские просторы, Раф уже неуверенно держался на ногах. Но, судя по улыбке, не сходившей с его усталого лица, он получал искреннее удовольствие от зимнего пьянства. Рафик переступил черед некий барьер, за которым только благость и покой нирваны — в такое высокое сознание я входил обычно после классического девятидневного запоя: С другого берега доносился радостный колокольный звон, и мы с Денисом по очереди смотрели на ту сторону, где горели на солнце купола Троицкого собора и темнели древние городские стены волжского городка. Я сделал несколько снимков, в том числе запечатлел Рафика, танцующего с бутылкой на могильной плите. Я прекрасно понимал, что хотел он этим сказать, пусть и неосознанно, но когда пианист стал расстегивать джинсы, чтобы здесь же справить свою надобность, я не без раздражения взял его за рукав и отвел в сторону. Часто задаюсь вопросом: почему, почему все мои чистые порывы, движимые трепетным расположением духа, чаще всего обращаются в дешевый фарс? Почему, в конце концов, трагедия моей жизни становится фарсом — если не с моей, то с посторонней помощью? Арлекины, милые мои арлекины, почему вы танцуете на похоронах и плачете на свадьбе? Да и могу ли я задавать вам такой неуместный вопрос, когда я сам бы хотел, чтобы на моих поминках гремела веселая музыка, лилось рекой шампанское, а покойник Найтов лежал в гробу в кожаной куртке, темных очках и в подбитых железом бронксовских ботах. Только, пожалуйста, не надевайте на меня галстук — въеду в свой ад на мотоцикле с красной фарой, в обгоревшем шлемаке и с черным вороном на плече; рассудок и ум будет упразднен, и в голове только огни и грохот больших городов — Париж, Нью-Йорк, Лондон: и имя, что звучит и пишется как «ДЕНИС».