На каникулах - [7]

-- Я слышал, что вашу волчицу хотят отравить! -- приставал Кранц.

-- Пусть попробуют! -- буркнул Ястребов, принимаясь мыть сковородку при помощи пучка свежей травы, мало-помалу окрасившей её в красивую зелёную краску.

Лицо его насупилось сердитее прежнего. Несмотря на все грехи волчицы, он не мог выносить, чтобы посторонние люди вмешивались в его отношения к ней.

Он опять вернулся к костру и уже собирался жарить мясо, но Кранц, взявший на себя роль распорядителя, предупредил его.

-- Вы, что же это, хотите приготовить мясо под зелёным соусом? -- засмеялся он. -- Смотрите, господа! Он весь сок из травы оставил на сковородке. Так нельзя!

-- Правда! -- поддержала его Марья Николаевна. -- Давайте лучше на рожнах!

Ястребов послушно принялся строгать длинные и тонкие палочки и нанизывать на них маленькие кусочки мяса. Рыбковский, ходивший по берегу, возвратился с букетом, составленным из красивых белых и розовых цветочков кипрея с небольшими плотными тёмно-зелёными листочками, перемешанных с мелкими бледно-голубыми колокольчиками и маленькими белыми звёздочками буквиц.

-- Ах, какая прелесть! -- воскликнула Марья Николаевна. -- Где это вы набрали?

-- Тут много! -- ответил Рыбковский, отдавая букет. -- После чаю пойдём собирать, я вам покажу. Я знаю место, где растут незабудки, настоящие незабудки как у нас на полях.

Ястребов снял с рожна последние куски зарумянившегося жаркого. Сложив всё жаркое на большую железную тарелку, он поставил её на ковре перед Марьей Николаевной, но вместо того, чтобы усесться рядом со всеми, повернулся и неторопливо отправился по тропинке, уходившей в лес.

-- Куда вы? -- окликнула Марья Николаевна.

-- На охоту! -- отвечал Ястребов, не оборачиваясь и продолжая свой путь.

-- Стойте, стойте! -- кричала Марья Николаевна, видя, что его высокая фигура готова скрыться между кустами. -- Вы разве не будете есть с нами?

-- Что еда? -- донеслось уж из кустов. -- Сами ешьте!

Ястребов с юности поставил себе правилом поступать не так как другие люди и мало-помалу до такой степени привык выбирать своеобразный способ действий, что теперь ему трудно было подойти под общий уровень даже в самых ничтожных пустяках. Он ел, одевался и спал иначе, чем люди, которые составляли его общество. В каждом отдельном случае он как будто задавал себе вопрос: "Как поступил бы на моём месте обыкновенный средний человек?" -- и поступал как раз наоборот. Логики в его поступках не было. Весною, когда чай дешевле, он вдруг отказывался от чаю, а осенью, напротив, платил по рублю за четверть кирпича и выпивал его в два приёма. В февральские сорокаградусные морозы он ходил на охоту без тёплой шапки и рукавиц, а летом, напротив, надевал меховую шапку. Он никогда не читал книг и не держал свечей в своей избушке и долгие зимние ночи просиживал один в четырёх стенах, по-видимому, не тяготясь одиночеством и не прибегая даже ко сну, чтобы скоротать время. Впрочем, он не чуждался и общества товарищей, но имел обыкновение покидать его так же неожиданно, как он сделал это теперь.

Однако, другие мало обратили внимания на его уход. Они уселись на траве вокруг ковра и дружно уничтожали привезённые припасы.

-- Хороши французы! -- сказал Ратинович, прожёвывая кусок.

Рыбковский поднял голову как боевой конь, почуявший запах пороха.

Почта пришла с неделю тому назад и принесла ворох газет и журналов. Они успели уже по десяти раз поспорить о каждом предмете, но не могли наспориться досыта. Это были люди различных мировоззрений, и словесные препирательства между ними иногда разрешались довольно крупными стычками. Они так увлекались, что нередко, в пылу желания одолеть противника, менялись ролями, и один защищал, а другой опровергал совсем несоответственно своей "программе".

-- Хороши французы! -- повторил Ратинович, беря ещё кусок жаркого. -- Мужчины колотят женщин палками и по их телам пробираются к выходу.

Он говорил об известном парижском пожаре в улице Жана Гужона.

-- Это всё буржуазия, -- прохрипел Броцкий, -- правящие классы.

-- Я о них именно и говорю, -- подтвердил Ратинович, -- однако, какое беспримерное падение Франции...

-- Не в том дело, -- сказал Рыбковский, нахмурившись, -- тут есть другая сторона, важнее...

-- Какая? -- задорно спросил Ратинович.

-- Как болезненно задевает за нервы эта катастрофа, -- продолжал Рыбковский, -- из всех трагических происшествий последнего времени это самое трагичное...

Ратинович хотел возразить, но Рыбковский успел опередить его.

-- Это пустое, что буржуазия! -- торопливо говорил он. -- Пустое даже, что французы. Не в том дело! Это ведь люди, наконец, просто люди!

-- Ну так что же? -- успел вставить Ратинович.

-- Помните барыню, которой разбили руки молотком, -- продолжал Рыбковский, не обращая внимания на вопрос, -- или тех дам, которые подрывались под стену?.. Пятнадцать минут! Ужасно, нестерпимо читать! Как крысы в западне!.. Подумать, что за четверть часа до того они, может быть, не находили для себя достаточно утончёнными самые изысканные предметы роскоши. Как мало времени нужно, чтобы весь лоск культуры сошёл, и явилась трепещущая тварь, обезумевшая от желания сохранить шкуру.