На качелях XX века - [16]

Наши учителя в большинстве были квалифицированными, добросовестными, но педагогически бесталанными, скучными, как бы прокуренными скукой. Были исключения. Странный, огромный, носатый, черный, в учительском синем мундире Николай Иванович Нарский с четвертого класса преподавал древнюю русскую литературу и интересно, страстно, с чудными жестами, хватая себя то за нос, то за эспаньолку и взад и вперед раскачиваясь, рассказывал то о былинах, то о «Повести временных лет», анализируя и особенности стиля, и историческую обстановку.

В 5–6 классе у нас появился новый учитель французского — мсье Бертье, плохо изъяснявшийся по-русски, с трудом прочитывавший в своей книжечке мою фамилию — Веянеямяснов — и имевший, с моей тогдашней точки зрения, комическую наружность: широкое лицо, эспаньолка, пенсне, наружность, которую я мог похоже нарисовать в системе декартовых координат и затем, давая ряд XY координат последовательных точек, определяющих контуры лица Бертье, вывести тем самым его формулу. Физику у нас вел А.И. Анненков, с которым судьба свела меня позднее в университете как с ассистентом, у которого я проходил практикум по качественному анализу. Химию (был в нашей гимназии и этот предмет, что было редкостью в то время) преподавал также ассистент МГУ Е.С. Пржевальский[50] (фото 13), но, в отличие от Анненкова, — педантично и на редкость скучно. Если бы не моя уже непреодолимая влюбленность в химию, Евгений Степанович, конечно, не зародил бы интереса к этой скучнейшей в его изложении науке. С ним я тоже долго, до самой его смерти, встречался на университетском поприще. Я не имел понятия о работе моих учителей в университете. Но независимо от них мой-то путь был определен ясно: университет, физико-математический факультет, естественное отделение, специализация по химии.

Яркой была личность Петра Николаевича Страхова. Он, действительно, был педагог божьей милостью. Однако он не преподавал, а только заменял в нашем классе того или иного заболевшего учителя. Замена была своеобразной: вместо того урока, который должен был быть по расписанию, он нам давал урок латыни. Впрочем, это одновременно был урок и римской истории. Мы переносились в эпоху, скажем, Юлия Цезаря, с языком того времени, обычаями, событиями. Часто он просто читал нам какие-то свои записки, написанные на отдельных листах с полями его, знакомым нам, четким прямым почерком. Читая, он вдруг зажигался, отвлекался и образно живописал эпоху. Слушали мы его, затаив дыхание. Сам он был невысокий, со стриженой седой головой, серой клинышком бородой и усами, сероглазый, немного пузатый, в куртке цвета хаки, с очками, сползающими на кончик носа. Он, единственный из учителей, называл всех нас на «ты» от первого до восьмого класса. Если бы он был и организатором таким, как педагогом!

Что сказать еще о школе? Нам очень везло с экзаменами. Я держал их только при переходе из четвертого в пятый класс. Но это были экзамены с наблюдателями из учебного округа, так как в то время гимназия Страхова еще не получила самостоятельных прав на их проведение, это произошло, когда я был уже в старших классах. Несмотря на то что весной 1913 г. я долго болел, перед экзаменами папа взялся за меня, особенно за мою математику, и я легко преодолел этот барьер. По математике получил пять и, кажется, не помню точно, остальные предметы сдал в основном на пятерки. Выпускной экзамен на аттестат зрелости должен был происходить весной 1917 г., он был повсеместно отменен, и мы получили голубые аттестаты «даром».

Перед окончанием гимназии меня вызвал к себе Петр Николаевич Страхов и сказал, что я бы получил серебряную медаль, если бы не старая тройка по чистописанию (писал я всегда как курица). Он предлагал мне пересдать чистописание, я отказался, сказав, что ни серебряная и никакая другая медаль мне не нужны. Тогда он что-то мне продиктовал — одну фразу. Позднее я увидел в своем аттестате по чистописанию высокий балл (уж не помню, четыре или пять) и приписку: награжден серебряной медалью.

Дала ли мне что-нибудь гимназия? Да, с гораздо большей затратой времени, чем нужно, со скукой, которая в интеллектуальной жизни эквивалентна трению в механике, но все же дала и уменье работать (и уменье избегать ненужной работы), и в дополнение к тому многому, что дала мне семья, кое-что необходимое для общего развития. Даже основы немецкого и французского языка (очень слабо, но все же гораздо лучше «поставленные», чем в современной средней школе) были заложены так, что эти языки, а затем и английский, после небольшой подготовки, не доставляли мне трудностей при чтении научной литературы в университете.

И все же самым светлым временем я считаю не гимназические, а ранние детские и университетские годы.

Вегетарианство

Я начинаю самый трудный для меня раздел моего рассказа. Возвращаюсь далеко назад, к моему пятилетнему возрасту. Раз, гуляя по нашему садику — от жилого корпуса по направлению к зданию бани и прачечной, я увидел знакомого мне дворника Матвея — маленького кривоногого мужичка с красивой уткой под мышкой и большим ножом в руке. Заинтересовавшись, я увязался за ним. Дойдя до прачечной и остановившись у обрубка бревна, стоящего вертикально, он положил утку на бревно и быстро отпилил ей ножом голову. Утка отчаянно махала крыльями и, вырвавшись, полетела без головы и упала шагов за двадцать. Карапуз, я отнесся к этому с философским интересом. Жалости не было. Просто это был интересный эксперимент. Но ретроспективно все это окрасилось и до сих пор окрашено в тона отчаянной жалости, глубокого возмущения и собственного бессилия.